Ошибка президента - Фридрих Незнанский

И все же, когда через четыре часа Григорий Иванович еще не появился, Слава стал не на шутку беспокоиться. Он даже принял решение – еще час, и он звонит Романовой с просьбой организовать розыск Грязнова-старшего. В ожидании дяди он вышел на балкон, всматриваясь в арку, ведущую во двор, – не появится ли высокая плотная фигура отставного майора.

Внезапно его внимание привлекла группа стариков, сидевших на лавочках в противоположном конце двора. Славе померещилось что-то знакомое, он вгляделся – так и есть. Старики собрались вокруг Григория Ивановича, который что-то оживленно рассказывал, размахивая в воздухе руками. Слава напряг зрение, пытаясь различить, есть ли на нем усы. Кажется, да. Он тяжело вздохнул и вышел во двор.

Подходя к группе слушателей, Слава пытался определить, что же такое заливает им дядя. Вскоре до него донеслось:

– Осень у нас на Урале вообще холодная, быстро наступает, а седьмого ноября уже снег повалил. А мне, тогда инструктору обкома, распоряжение – чтобы в два дня все машины по области были стянуты…

«Ого, никак Шумихина играет! – поразился Слава. – Какой артист пропал!» – и, подойдя совсем близко, сказал:

– Николай Петрович, а я вас жду.

– Да, чего-то я засиделся, – кивнул головой Грязнов-старший. – Вот сейчас дорасскажу товарищам историю и иду.

Слава не стал дослушивать историю, а, лишь качая на ходу головой, пошел к подъезду…

Пока Григорий Иванович спокойно проживал в гостях у своего племянника, как на зло наступило затишье. Вадим Дроздов не замечал никаких странностей в поведении войск спецохраны, да и полковник Руденко вел себя совершенно обычно, не вызывая больше ни малейших подозрений. У Вадима даже стали возникать безумные мысли – а вдруг он ошибся, вдруг Руденко не имеет к покушению на Президента никакого отношения. Однако он тут же отбросил это нелепое предположение – тогда за покушение ответственен кто-то другой, ведь покушение имело место, и не одно. Скорее всего, рассуждал Дроздов, Руденко, почуяв, что его подозревают, решил на время «лечь на дно». Была и еще одна беспокойная мысль – зачем? Зачем Руденко убирать Президента? Ответа на этот вопрос Дроздов не находил.

Затишье было настолько полным, что казалось зловещим. Дроздову чудилось, что в любой момент может случиться непоправимое. Кажется, никто из его окружения не разделял этих опасений. Сам Президент выглядел спокойным, приняв решение скрыть от общественности информацию о покушениях. Он не предпринял никаких серьезных попыток организовать следствие по этому делу. Это выглядело уже немного неосмотрительно, потому что как частное лицо он мог и не интересоваться вопросом, кто же так настойчиво хочет его убрать, но Яблоков, как глава государства, был просто обязан это сделать.

Впрочем, как подозревал Вадим, Президент мог беседовать на это тему с самим Шиловым. Возможно, они вместе и разработали план, который, естественно, следует держать в секрете, ведь если кто-то из руководства спецохраной оказался впутанным в это дело, значит, нужна сверхосторожность и сверхсекретность. Кто знает, по каким каналам расходится информация.

Внешне же повсюду царило полное довольство и благодушие. Темпы инфляции все замедлялись и, по прогнозам экспертов, к концу декабря обещали стать минимальными за последние три года. Аналитики предвещали стабилизацию рубля и прекращение падения производства. А некоторые, наиболее горячие головы даже прогнозировали начало его роста. Белоруссия и Казахстан все больше созревали для создания единой рублевой зоны, затихла проблема Крыма и Черноморского флота. Президент собирался лететь в Кемерово для встречи с вечно всем недовольными шахтерами Кузбасса.

И все же шестое чувство подсказывало Дроздову, что нужно быть начеку, что вот в такие-то спокойные времена внезапно случается самое непоправимое.

Сергей Саруханов лежал на нарах и смотрел в стену. Время как будто остановилось. Его охватили отчаяние и полная безысходность, ощущение бессмысленности всего. Он чувствовал себя загнанным в угол, его травили со всех сторон, всюду были враги, и те, реальные, которые хотели расправиться с ним, и слепое правосудие.

Саруханов вспомнил нью-йоркскую статую Свободы, вернее, то, как ее когда-то в советское время обычно изображали в журнале «Крокодил» – с плотной повязкой на глазах. Примерно такой же представлялась ему и российская Фемида.

Нет, она значительно хуже американской, потому что олицетворяет ее не дева с факелом в руке, а тупой милицейский офицер или какой-нибудь убогий следователь, старший советник юстиции, которых за эти дни поменялось уже несколько, и все они одинаково тупо спрашивают:

– Ну что, Саруханов, будем запираться и дальше? Так за что вы убили Карапетяна?

А хуже всех этот Шведов, который что ни день высказывает новые вздорные предположения, стараясь запихать подследственного в какую-то особую «армянскую» мафию, которая специализируется на вымогательстве у банкиров. Мол, раз он, Саруханов, основал финансовую компанию, так исключительно с целью узнать получше финансовое состояние потенциальных объектов шантажа.

"Армянская мафия", – думал Саруханов с отчаянием и даже без злобы. – Это же надо придумать такое! Это же все равно что "белорусская мафия". Ничего человек не понимает».

На самом деле его мало заботил Шведов, хуже было другое – он боялся. Всё эти менты заставляют его заговорить, но он-то знает, что стоит ему раскрыть рот – и он покойник.

Эти недоумки считают, что стены Бутырки ох какие неприступные. Да они тонкие, как бумага. И если те решат убрать его, Саруханова, то никакие советники юстиции не помогут.

Саруханов прислушался. По коридору, заунывно напевая под нос, шел татарин-тюремщик, или, как их теперь называют, надзиратель-контролер следственного изолятора. Сергей вычислил и выделил его одного, потому что тот резко отличался от остальных своим акцентом и тем, что мог сказать хоть какое-то доброе слово. Другие же не имели ни яиц, ни характеров, а были сплошной тупой массой.

Больше всего Саруханова злило то, что вся эта массивная пенитенциарная система не понимала, что действует на руку отнюдь не правосудию, а очень опасному врагу, в сущности, общему у них с Сарухановым. Бессмысленность ситуации настолько угнетала, что Саруханов вдруг разозлился.

Хватит! Он больше не может выносить это вонючий тюфяк, эту камеру. Лучше смерть! Сколько он еще пробудет здесь, в этой клетке? На него повесят убийство Гамика, сколько он получит – десять, пятнадцать лет? Вышку? Уж лучше вышку. Иначе все эти годы ему все равно придется молчать, потому что одно слово – и он смертник.

Саруханову показалось, что он сходит с ума. Он внезапно вскочил с места и бросился к железной двери.

– Эй! крикнул он. – Слышь, ты! Иди сюда!

Монотонное пение смолкло. На некоторое время в тюремном коридоре воцарилась тишина, затем послышалось знакомое шарканье, и голос тюремщика Керима сказал: