Ошибка президента - Фридрих Незнанский

– Анна Федоровна? – обратился он к выглянувшей из комнаты пожилой женщине. Та молча кивнула, и он сказал: – Здравствуйте, Анна Федоровна. Мне сказали, вы комнатку вроде сдаете?

Анна Федоровна, сухонькая, в войлочных тапочках на сизых босых ногах, куталась в большой павловский платок. Росточком она была Алексею по плечо. Рядом с хозяйкой стоял большой кот замечательной серо-стальной масти и вопросительно смотрел на вошедшего. Незнакомец опустился на корточки и осторожно протянул руку. Кот обнюхал его пальцы и вдруг, совершенно как собака, протянул для пожатия лапку.

Анна Федоровна обитала в двух комнатках окнами на бывшую улицу Салтыкова-Щедрина, ныне Кирочная. Их отделял от коридора крохотный тамбур. В одной комнатке, побольше, было полукруглое окно чуть не во всю стену, от которого зимой наверняка безбожно сквозило. На окне сидели в горшочках четыре узамбарские фиалки (Алексею доводилось видеть, как они растут у себя в родных горах) и маленький жасмин. Что касается мебели, то примерно так выглядят небогатые старые дачи, куда хозяева годами свозят все, что делается ненужным в городской квартире. В данном случае, видимо, у кого-то не было дачи, зато имелась мать в коммуналке.

Другая комната оказалась узкой и длинной, «чулком». В ней стояли диван, ровесник мамонтов, и при нем небольшой стол. Алексей сразу определил, что сдавать комнату Анна Федоровна надумала впервые в жизни и решение было нелегким. Ко всему прочему, она явно наслушалась всяких ужасов и до смерти боялась будущего жильца. Поняв это, он продемонстрировал ей паспорт и документы, согласно которым являлся беженцем из Киргизии, инженером-электриком по специальности. И ненавязчиво дал понять, что ни дома, ни семьи у него с некоторых пор не было, а все имущество – только то, что с собой.

– Я здесь работу нашел, – пояснил он Анне Федоровне.

И это была чистая правда. Как, впрочем, и про семью.

Сработало. Он знал, что сработает.

Она только никак не могла решиться выговорить цену, которую сама успела счесть грабительской для беженца из Киргизии. Он сказал, что при его-то руках вовсе не бедствует (опять чистая правда). И сам произнес то, что слышал от старушек на лавочках, накинув еще немножко от себя лично, – двести пятьдесят тысяч.

– Вам как, Анна Федоровна? – поинтересовался он. – Долларами или рублями? А то мне за весь испытательный срок заплатили, три месяца. Я долларов этих самых и подкупил, не дешевеют небось. Не верю Корсунскому: оглянуться не успеешь, опять, как тогда, лапу наложит…

Она согласно закивала. Алексей принялся отсчитывать вперед за месяц сумму, наверняка превосходившую ее пенсию. У него был заранее приготовлен ответ на тот случай, если старушка решит, что для беженца он слишком легко расставался с деньгами.

– Ты… Вы сами-то как, Алексей Алексеевич?.. – заволновалась хозяйка. – Вам самому…

Он улыбнулся:

– Просто Алексей, Анна Федоровна. И говорите мне «ты». Я вам во внуки гожусь.

Его багаж должен был прибыть по соответствующим каналам еще через несколько дней, и поэтому вечером он отправился погулять. Со времени его последнего приезда Литейный проспект успел порядочно измениться. В хозяйственном магазине продавался резаный поролон с липким слоем – заделывать на зиму окна. Алексей сразу вспомнил полукруглое окно в комнате Анны Федоровны, но решил отложить это на потом. Он купил в «Бабилоне» (и кто только додумался до подобной транскрипции?..) благородный беленький электрочайник, потом в ларьке – пачку цейлонского и длинный кекс в блестящей золотистой обертке.

Вернувшись, он пригласил свою хозяйку на чаепитие. Анна Федоровна извлекла из шкафа две фарфоровые чашки, отведала мягкий, как раз ей по зубам, датский кекс и расчувствовалась почти до слез:

– А меня пугали: еще пустишь, мол, Федоровна, какого-нибудь жуткого типа…

Жуткий тип, сидевший по другую сторону стола, согласно кивнул и заверил старушку, что хороших людей на свете все-таки значительно больше, чем плохих. Против этого не возражал даже кот. Он прыгнул Алексею на колени и замурлыкал, напрашиваясь на ласку.

Саруханов не запирается, он молчит. И молчит потому, что боится. Это мысль появилась у Меркулова сразу после звонка Турецкого, а когда он познакомился с делом поближе и узнал о внезапной смерти Шевченко, переросла в уверенность. И тот, кого боится Саруханов, – это не какая-то мелкая рыбешка.

Константин Дмитриевич листал дело Саруханова. Показания Гали Крутиковой, соседей, которые говорили о его знакомстве с Карапетяном и о том, что как раз в тот вечер, когда Карапетян подорвался в машине, между ними произошла громкая ссора. Далее шли протоколы допросов самого Саруханова, которые при всей их многочисленности поражали своим однообразием. Саруханов ни в чем не признавался и на вопросы отвечать отказывался.

Все больше и больше Меркулов склонялся к мысли, что идея Саши Турецкого относительно связи дела Саруханова с цепью убийств банкиров не просто не лишена оснований, а совершенно правильна. Но подтвердить это мог один Саруханов.

Теперь, когда Шевченко убрали, не стало ни одного свидетеля. Того, что Карапетяна убил не Саруханов. Против него же очень много косвенных улик, так много, что их может хватить и для суда.

Надо заставить его говорить, но как?

– Гражданин начальник, – в двери возник контролер Керим Керимов, – вчера длинный армяшка кричит, на допрос ходить просит.

«Неужели заговорит?» – подумал Меркулов и сказал:

– Веди сюда.

Когда через несколько минут Саруханов оказался в следственном кабинете, он увидел, что вместо Шведова в кабинете сидит другой человек – с усталым, умным лицом, совершенно непохожий на ходячее представление о «менте».

– Государственный советник юстиции третьего класса Меркулов Константин Дмитриевич, – представился тот. – Садитесь, Сергей Тотосович.

Саруханов сел.

– Я прочел протоколы ваших допросов, – сообщил Меркулов.

– Там ничего нет, – сказал Саруханов. – И хотите знать почему? Потому что ваш этот, с позволения сказать, следователь и не хотел ничего от меня услышать. Даже если бы я ему все сказал, он сделал бы так, чтобы этих данных не было. Потому что он с ними заодно.

– С кем «с ними»? – тихо спросил Меркулов.

– С ними, – повторил Саруханов, – с теми, кто хочет меня убрать. Стоит мне сказать одно лишнее слово – и я труп. Я это прекрасно знаю. Но мне уже надоело бояться. Надоело! – последнее слово Саруханов почти выкрикнул.

– Понимаю, – кивнул головой Меркулов, – и даже очень хорошо.

– Верю, что понимаете. – Саруханов опустил голову. – И все-таки трудно сделать первый шаг.

– Но здесь с вами ничего не случится, – сказал Меркулов, хотя сам не был уверен в своих словах.