Вечный огонь - Вячеслав Бондаренко

Надежды на то, что их сразу отправят на фронт, оправдались. В декабре 41-го дивизию народного ополчения (дно, как их сокращенно называли) погрузили в эшелоны и отправили под Москву. В первых же трех боях дивизия потеряла три четверти личного состава и была сведена в полк. А потом оказалась в «котле» – огромном, обглоданном минами и снарядами голом лесу, над которым по ночам беспрерывно висели фрицевские осветительные ракеты, а патефоны, усиленные рупорами, распевали «Катюшу» и «Широка страна моя родная…» Есть было нечего, десять патронов на английскую винтовку «Ли-Эн филд» времен империалистической войны давно кончились. Кто-то сдавался, кто-то жег комсомольские билеты… Жутко. Не жутко на войне только дуракам.

Группа во главе с Виктором Шимкевичем вышла к своим через три недели. Пили болотную воду, другой не было, и вот там-то Виктор и подхватил дизентерию. В полубреду, скрюченный от спазмов, отвечал на вопросы особистов и больше всего боялся, что те, увидев судимость по 58-й, быстренько намотают новый срок: дело ведь не брюки с кантом, дело шьется в пять минут. Но Бог миловал. Поджарый, с воспаленным лицом майор долго, с интересом рассматривал Виктора.

– Сам пробился? И людей с собой вывел?

– Так точно.

– В каком училище был до 37-го?

– В Минском военно-пехотном имени Калинина…

– Это там был Алехин начальником, что ли?.. – Майор хрустнул пальцами, почесал подбородок. – А что ты скажешь, Шимкевич, если мы предложим тебе продолжить военное образование? Косточка ты армейская, сразу видно, а на фронте такие сам знаешь как нужны…

Резь в животе была невыносимой, стыдной, но Виктора словно опалило радостью. Училище!..

– Я готов, товарищ майор! – не сказал, проскрипел он.

Командир усмехнулся.

– Да нет, Шимкевич, пока не готов. Сначала в госпиталь, а потом уже все остальное.

Доучиваться Виктору пришлось в Одесском военно-пехотном училище имени Ворошилова, эвакуированном в Чистополь. С одной стороны, вроде как и обидно – его же взяли с предпоследнего курса, с другой – ускоренная программа военного времени, да и армия по сравнению с летом 37-го совсем другая. Виктор даже засмеялся от удовольствия, когда на стрельбище впервые дал очередь из ППШ. Эх, парочку бы таких в их полк народного ополчения, когда они корячились на снегу со своими ржавыми «Ли-Энфилдами» и «Манлихерами»!..

Друзей в училище у Виктора не появилось. Среди курсантов он был самым старшим, остальные ребята – 23-го и 24-го годов рождения, а он к тому же побывал на фронте, понюхал пороху. Уважали его, спрашивали совета по разным поводам – это да, но теплых, доверительных отношений ни с кем так и не возникло…

Увольнительных во время учебы почти не было, да их никто и не просил. Все парни жили одним: скорей бы на фронт. Преподаватели, большей частью раненые, тоже воспринимали свое тыловое положение мучительно, как нечто временное, несерьезное. Ребята там немцу глотку грызут, а мы здесь?.. Эта фраза могла бы стать девизом училища.

И все-таки одно увольнение стало для Виктора незабываемым. Спустился с училищного крыльца – снег только начал таять, огромные лужи, и колонна бойцов запасного полка, маршировавшая мимо, дружно брызгала во все стороны, – и вдруг словно током ударило в солнечное сплетение… Мама?!.. Ноги подкосились, хотя раньше Шимкевич только в книжках читал о таком.

– Сынок?!..

Варвара Петровна, седенькая, сгорбленная в свои сорок девять, заплакала, целуя сына в стриженую макушку. А он, глотая слезы, растерянно бормотал ей в щеку: «Мама, мамуля, ну что ты, ну все уже кончилось, мы вместе, все, все, все…»

В единственной в городе коммерческой столовой, где кормили хоть и по высоким ценам, но хорошо, пили чай и не могли наговориться. Не виделись ведь с проклятого 37-го, разрушившего их семью навсегда. Но вот ведь, не работает это самое «навсегда», не действует, когда включаются какие-то другие, неведомые механизмы! Выходит, их обоих спас папа, спас своей гибелью?.. Как страшно об этом думать, но ведь и правда…

– Меня освободили как вдову героя… – Варвара Петровна вздохнула. – Я сразу стала искать тебя, но только сейчас… А ты?

– Я тоже тебя искал. Знаешь, есть такие адресные столы, где дают справки об эвакуированных. Думал, может тебя…

– Как хорошо, что ты жив, Господи, как хорошо… – Варвара Петровна снова заплакала. – И я поселюсь в этом городе, рядом с тобой. Врачи нужны везде, здесь полно госпиталей.

– У меня через два месяца выпуск, мама, – вздохнул Виктор. – И… фронт.

Он ждал, что мать вскрикнет и разрыдается еще сильнее. Но она только ниже опустила седую голову.

– Как жаль, что папа не дожил до этого дня… Он гордился бы тобой.

Помолчали. Радио начало передавать сводку за прошедший день, и все посетители столовой столпились у висевшей в углу черной тарелки.

– Давай сходим в храм, – стесняясь, предложила Варвара Петровна. – Я хочу поставить свечку за упокой папиной души…

Виктор не верил в Бога с детства – пионер, потом комсомолец, – но возражать не стал. Храм был недалеко, маленький, его построили лет сорок назад. В начале тридцатых его закрыли и приспособили под склад зерна, но в 41-м, совсем недавно, открыли снова. Виктор не знал, что при входе в храм нужно снимать шапку, и густо покраснел, когда мать сказала ему об этом.

Внутри храма было тепло и много народу, в том числе и командиров, бойцов. Старый седобородый священник молился о чем-то, и скоро Виктор разобрал слова «об изгнании супостата с родной земли». Мать отлучилась куда-то, а потом протянула сыну тонкую, кривоватую свечку с веревочным фитильком.

– Подержи ее над огнем, а потом поставь, – шепотом попросила она. – Пожалуйста…

– Хорошо, – буркнул Виктор.

Тонкое пламя рванулось вверх. Сбоку мать беззвучно шептала что-то. Никаких молитв Виктор не знал и не хотел знать, поэтому просто стоял, смотрел на огонь и думал об отце, о том, каким он был, через что прошел в лагере (он знал об этом по своему опыту) и что мог чувствовать в последние минуты боя. А потом Виктор почему-то почувствовал себя маленьким, тонким звеном в длинной непрерывной цепочке, где были отец, и дед (Виктор знал, что он был царским подполковником, больше на эту тему в семье не говорили), и прадед, а возможно, и более отдаленные предки. Что может быть ценнее жизни, естественнее желания жить?.. И вот все эти люди бестрепетно соглашались отдать это самое ценное – за Отечество. За свою землю… Сам не зная почему, Виктор сглотнул комок, подступивший к горлу.

Артподготовка длилась четыре часа. Работала корпусная артиллерия, 122-миллиметровые пушки, специально подтянутые на этот участок. Снега на том берегу реки давно не было – все перепахано тяжеленными снарядами. Куроедов поднял голову, всматриваясь из-под маскировочной сетки в небо, – над КП низко прошла тройка штурмовиков, можно было разглядеть хищные горбатые силуэты «Ил-2». Потом еще тройка, еще и еще… До начала атаки оставалось полчаса.