После долгих дней - Светлана Еремеева

Теперь Александр отчетливо ощущал боль и страдания людей, которыми были когда-то скелеты, раскопанные на месте древнего Меде. Их позы говорили о страшной участи, которая постигла их неожиданно, в самый разгар, а то и в самом начале жизни. Вода, обломки строений, камни, деревья обрушались на головы этим людям, превратив их из личностей, индивидуальностей, мастеров, охотников, пахарей, поэтов, художников, матерей, отцов, сестер, братьев в однородное месиво. Так, наверное, скульптор бросает неудачные формы тел, ног, голов, рук в общую корзину отходов, затем перемешивает, растворяет, чтобы снова использовать материал для новых скульптур, изображающих человека. Александр вдруг остро ощутил свою близость к идеям Гюго, Диккенса, Толстого, Достоевского, Флобера, Бодлера, Мирбо, Пруста; он почувствовал, впервые в своей жизни ощутил, как ему не хватало здесь, в этом разбомбленном Багдаде, их правдивости, их любви к людям, их боли, их кровоточащих ран души. Ощутив эту боль, Александр понял, что в нем медленно, мучительно умирал археолог. Он, возможно, с закрытыми глазами мог осуществлять раскопки, он долго учился этому, но он не мог больше смотреть на все это бесстрастно, как на материал. Александр страдал, он стал ощущать боль разрытых могил, он понял, что больше не сможет выезжать на раскопки, и ему нужно было время на то, чтобы найти себя – другого!

Пять долгих дней Хосед и Шуб-ад жили на хребте Загроса, утром, днем и вечером они выходили на плато, смотрели вниз и с грустью в глазах уходили обратно, туда, где был разожжен костер, а на земле расстелены подстилки из травы и сухих веток. Вода бушевала, гудела, выла, первые дни неслась с бешеной скоростью, чуть позже замедлила ход, а вскоре почти остановилась, превратившись в необъятное озеро, из которого выглядывали, словно островки, вершины горной цепи. Однажды, выйдя на плато, и, как всегда, взглянув без всякой надежды на черную гладь водной стихии, Хосед заметил вдалеке предмет продолговатой формы, который медленно плыл вместе с мусором и был похож на огромный сосуд, в котором хранили вино. Предмет приближался, и становилось ясно, что он был колоссальных размеров, внутри него мог бы поместиться храм или небольшой дворец. Хосед понял, что предмет этот плыл прямо к Загросу и мог разбиться о скалы, тогда он решил спуститься ниже и попробовать выловить что-нибудь, что останется от него после столкновения.

Цепляясь за корни деревьев и пучки выжженной травы, Хосед стал медленно сползать вниз, к выступу на скале, который в силу обстоятельств превратился в широкую пристань, омываемую темными волнами потока. Когда он подошел к грани, отделяющей плато от воды, капсула подплыла на близкое расстояние и, к удивлению Хоседа, застыла на месте, как будто ею управляли изнутри. Минут пятнадцать она неслышно покачивалась на поверхности воды, неожиданно на самом верху этого огромного плавающего яйца открылась дверь. Хосед, к изумлению своему, увидел, как на поверхность капсулы через небольшое отверстие, медленно вылез очень худой человек в грязной одежде. На какое-то мгновение показалось, этот пришелец потерял равновесие, пошатнулся и чуть не упал в воду, но, придя в себя, дрожащей рукой подал знак Хоседу.

– Найди какое-нибудь упавшее дерево. Мы подплывем ближе, ты перекинешь его на лодку, и мы заберем тебя, – прохрипел незнакомец слабым, еле слышным голосом.

– Хорошо! Только я не один! – крикнул Хосед.

– Быстрее! А то ветер переменится, и я ничем не смогу вам помочь.

Хосед бросился наверх, вскарабкался по корням и сучьям на плато, затем на тропу, ведущую к тому месту, где его ждала Шуб-ад. Через несколько минут они уже спускались к воде; капсула тихо покачивалась на волнах. К счастью для Хоседа и его невесты, совсем недалеко от обрыва, превратившегося в каменный берег, лежало вырванное с корнем плодовое дерево, оно почти наполовину перевесилось со скалы, погрузив крону в черную бездну воды. Ковчег подплыл на близкое расстояние, Хосед подтолкнул дерево со своей стороны, а худой незнакомец вцепился что есть силы в крону дерева и стал тянуть на себя. Первой, дрожа всем телом, жадно цепляясь за сучья и давя красные сочные плоды дикой алычи, на ковчег перебралась Шуб-ад. Затем по стволу перешел Хосед, теперь он смог увидеть незнакомца вблизи и по медальону в виде звезды Мардука, который висел у него на груди, проглядывая сквозь разорванное платье, понял, что перед ним стоял царь Шумера, сын Убара-Туту. Хосед и Шуб-ад опустились на колени перед своим повелителем, но тот велел им подняться и быстро спускаться вниз, на дно ковчега.

Когда тяжелая деревянная дверь захлопнулась над головами спасенных, они погрузились во мрак, но постепенно перед ними стали проявляться тусклые очертания стен и коридоров, которые, казалось, тянулись бесконечно, как паутина, во все стороны. Где-то вдалеке медленно проскальзывали едва заметные фигуры людей, под потолком летали голуби, вороны, воробьи, слышалось мычание коров и блеяние овец. С горы это плавающее судно казалось совсем маленьким, а внутри оказалось просто огромным, бесконечным. Хосед не верил своим ушам, не верил своим глазам, когда вместе с сыном Убара-Туту они вошли в огромную залу, заполненную людьми. Одни доили коров, другие чистили рыбу, третьи что-то вырезали, плели, ткали на маленьких станках.

– Что это? – спросил Хосед. – Куда мы попали?

– Это мой корабль, – ответил сын Убара-Туту. – Я построил его по приказу Энки и по его чертежам. Я смог взять на борт свою семью, слуг, друзей. Я звал всех, кто хотел, но пришли лишь немногие. Да и не выдержал бы ковчег всех желающих.

– А что случилось?

– Наводнение, но более мощное, чем раньше. Оно было вызвано каким-то земным толчком – возможно, волна пришла с моря. Весь Шумер стерт с лица земли.

– И мой отец погиб? И мать Шуб-ад?

– Боюсь, что да.

Хосед погрузился в раздумья. Он давно осознал, что произошло нечто страшное, и чувствовал, что отца больше нет среди живых, но все же не хотел смириться с этой мыслью и надеялся, что Меде миновала страшная участь. Сын Убара-Туту лишил его надежды, сообщив, что, проплывая мимо того места, где раньше был Меде, он не увидел ничего на поверхности воды, даже высокая Башня Магов исчезла, скрытая под черным потоком стихии.

Во французском посольстве Александра официально поставили в известность, что его коллега Жак Виктуар, а также невеста Жака, Наргиз, были убиты в день штурма музея местными жителями, подстрекаемыми антибагдадской оппозицией, то есть в тот день, когда его ранили, еще в середине марта. Генеральный консул передал Александру личные вещи погибшего и попросил перевезти все это в Сорбонну, откуда родственники Виктуара смогли бы забрать то, что не принадлежало университету. Эта новость, хотя и не была абсолютной неожиданностью для Александра – он еще в больнице догадывался, что от него скрывают правду о Жаке, а затем Ориоль кратко посвятил его в детали трагических событий штурма музея и гибели Виктуара и Наргиз, – все же повергла его в мрачное состояние, близкое к глубочайшей депрессии, развитию которой мешал лишь тот факт, что необходимо было срочно собираться в Париж и во что бы то ни стало уговорить Ориоля поехать с ним на место раскопок. Александр вкладывал теперь в стремление осуществить эту небезопасную поездку в пригород Багдада особый смысл: он должен был поехать туда теперь ради Жака и Наргиз, которые отдали много времени раскопкам, а затем погибли, исполняя свой профессиональный долг. Александр вспоминал, с каким трудом они вдвоем с Жаком раскапывали Золотой зиккурат, как радовались первым находкам, а затем все пошло не так, все рухнуло в одночасье, как будто эта война началась только ради того, чтобы зиккурат после долгих дней заточения так и не увидел свет, чтобы никто так и не узнал об этом шедевре. Александру не давала также покоя мысль о господине Ширази и его спутнице Гуль, которые исчезли так же неожиданно, как появились в лагере несколько недель тому назад жарким весенним утром. Все эти мысли губительной кислотой разъедали помутневшее от боли сознание Александра, но он старался пересилить самого себя, он должен был увидеть своими глазами то место, где недра древней земли скрывали удивительный тайник с золотыми зверями и рубиновыми цветами на нетронутых временем драгоценных фасадах.