После долгих дней - Светлана Еремеева

– Ты можешь веселиться, понимая, что мы никогда не вернемся в Меде? – спросил ее Хосед.

– Нет, милый Хосед, я веселюсь и радуюсь, так как надеюсь, что мы еще вернемся в Меде, – улыбнулась девушка.

– Но Меде больше нет. Ты это знаешь.

– Нет. Я этого не знаю. И никто этого не знает.

Хосед подумал, что, возможно, Шуб-Аб была права. И эта мысль зародила в нем надежду, с надеждой появились силы жить дальше, сойти на берег, чтобы начать все заново, чтобы найти дорогу назад.

На берегу, заросшем низким кустарником и редкой травой, сына Убар-Туту и его спутников ждал один из могущественных игигов – Энки. За спиной бога стояла его свита, состоящая из аннунаков – странных существ с головами птиц, ящериц и каких-то хищных животных. Хосед, который до этого момента только слышал от отца об игигах и аннунаках, никак не мог отчетливо разглядеть, были это маски, надетые поверх голов, или действительно божества второй родовой группы были наполовину людьми, или, точнее, богами, наполовину – животными. Пока ковчег медленно подплывал к берегу, Энки со своими сопровождающими стоял неподвижно недалеко от кромки воды и словно бы управлял на расстоянии судном, которое рисковало разбиться о прибрежные рифы и камни.

Когда ковчег прочно пришвартовался и люди стали выходить на берег, сын Убар-Туту приблизился к Энки. Он держался на расстоянии, так как от игига исходило жаркое свечение, ощущались вибрация и гул. Энки и аннунаки были огромного роста, примерно в два раза выше сына Убар-Туту, а сам он обладал колоссальным по местным меркам ростом, примерно четыре амматума, то есть около двух метров. Энки заговорил с сыном Убар-Туту на знакомом Хоседу языке; сын Убар-Туту его тоже прекрасно понимал и бегло отвечал на том же языке. Хосед вспомнил этот язык, именно ему Энмешарр обучал Хоседа незадолго до печальных событий. Значит вот оно, тайное знание, в которое его должны были вскоре посвятить, может быть, одно из таких знаний. Это был язык игигов. Он не имел ничего общего с шумерским, он был похож на пение, на гудки музыкальных инструментов, на птичий щебет, да на что угодно, но только не на человеческую речь.

Энки и сын Убар-Туту не могли предположить, что кто-то из смертных понимает их речь, поэтому, не скрывая никаких деталей, Энки поблагодарил сына Убар-Туту за то, что царь Шуруппака открыл богам тайну Золотого зиккурата. Величайший из богов, Энлиль простил людей. Теперь в благодарность за оказанную услугу сыну Убар-Туту даровалась вечная жизнь, отобранная у дильмунцев. Сын Убар-Туту был обязан служить богам, являться по малейшему зову, исполнять все приказы богов, платить им дань. Энки позволил Убар-Туту спуститься в долину и основать там поселение.

Теперь Хосед знал, кто открыл богам тайну дильмунского золота, но он не упомянул об этом в рукописи, зарытой в Шуруппаке, чтобы люди никогда не узнали об этом предательстве. Также Хосед невольно был посвящен в запутанные детали доставки золота в Шумер, охраны золота жрецами из Дильмуна, понял, почему никто, даже его отец, не имел права заходить за решетку сада перед Дворцом Магов, а также в сам зиккурат. Не было для Хоседа больше ничего тайного, осталась только боль от потерянной навсегда жизни в Меде, от осознания вечной разлуки с отцом. Узнал Хосед также и о том, что отец, желая сохранить жизнь сыну, открыл Нергалу пароль, позволяющий войти в Золотой зиккурат. В эту минуту Хосед понял, что должен написать историю Меде, втайне от всех, с описанием всех сложных нюансов и замысловатых деталей, а также должен доставить рукопись на то место, где когда-то находился его маленький город. Сын Убар-Туту увековечил память о Шумере, Хосед увековечит память о Меде.

После долгой беседы Энки поднял правую руку и приблизил ее к лицу сына Убар-Туту, тот склонил голову. Было видно, как от руки Энки в сторону правителя Шумера идет тонкий голубой разряд энергии, он был похож на молнию, только струился медленно, как бы зависая над его головой. Сын Убар-Туту еле держался на ногах, но терпел. Когда голубой поток иссяк, Энки отвел руку, отвернулся и медленно пошел куда-то в глубь прибрежных зарослей в сопровождении аннунаков.

Все, чем Александр жил в последний месяц, это завершение книги по мотивам переведенного клинописного текста. Однако работать приходилось в сложной с моральной точки зрения обстановке. Спустя две недели после знаменательного заседания кафедры раздался звонок, и его вызвали к следователю. Следователь, достаточно объективный человек, не отвлекающийся на различные детали, связанные, например, с происхождением Александра, последовательно расспрашивал его о пребывании в мухафазе Багдада, об экспедиции, о причинах, заставивших его и Жака остаться. Александр объяснил, что не мог уехать и оставить лагерь без присмотра, кроме того, неожиданно появился спонсор, и Александр пытался как-то легализовать его содействие, но помешала война, спонсор исчез так же неожиданно, как и появился. Поиски Аббаса Ширази и его спутницы Гуль ничего не дали. А Жак задержался по собственной инициативе, так как не мог уладить вопрос об отъезде невесты, которая работала в багдадском Национальном музее и была местной жительницей. Но, к сожалению, доказать это было невозможно. Ни Жака, ни Наргиз уже не было в живых. Следователь внимательно слушал и делал записи в компьютере. Кроме того, отметил Александр, посольство никак не могло организовать его отъезд. Политическая обстановка ухудшилась, необходимо было ждать подходящего момента. А после того, как обнаружился зиккурат и на руках оказались ценнейшие артефакты, все еще больше усложнилось. Нужно было дожидаться особого случая, сопровождения, охраны. А дальше началось то, что началось. Их просто разгромили в одночасье, разграбили и нанесли увечья. А после госпиталя вообще выяснилось, что на месте зиккурата осталась лишь глубокая воронка размером в пятиэтажный дом. Все исчезло, все рассыпалось в прах. В руках у Александра оказалось лишь несколько изумрудов и рубинов, а также золотые звери с фасада зиккурата, но и они бесследно исчезли: на месте вентиляционного отверстия, в котором Александр спрятал артефакты, осталась лишь громадная дыра. Но в любом случае с исчезновением башни доказать принадлежность деталей к зиккурату было практически невозможно. Все сложившиеся обстоятельства были против Александра. Он это понимал. Понимал, что ничего не может доказать, и уповал только на справедливость. Если следствие, а затем суд посчитают, что Александр виноват, он готов понести заслуженное наказание.

В те дни, когда отец уезжал читать лекции в Лондон или Берлин, Александр приезжал в Буживаль. Он никак не мог наладить отношения с отцом, никак не мог просто приехать и поговорить с ним. Просто так, как ни в чем не бывало. Он давно простил отца, понял даже, что и прощать было не за что, но что-то удерживало, не подпускало его к старику. Когда долго не общаешься с человеком, даже самым близким, что-то уходит, испаряется, становится безвозвратным. Тебе кажется, что ты можешь вернуться в любой момент к отправной точке и все пойдет как раньше, но все растворяется в суматохе дней, исчезает, и человек становится иным, и расстояние между тобой и этим человеком делается непреодолимым, оно исчисляется сотнями бесконечных минут, которые ты провел где-то далеко, не с ним. Александр обменивался с отцом короткими фразами по телефону, тот что-то спрашивал, Александр отвечал, но затем отец передавал трубку маме, как-то неожиданно, на полуслове, это было похоже на то, как птица в мгновение ока взмывает в небо с ветки дерева и быстро-быстро пропадает из виду, а ветка трещит и покачивается, точно так же вздрагивало тело Александра, и еще долго в ушах отдавалось биение сердце.