Тайный дневник Михаила Булгакова - АНОНИМYС

Я только руками развел: вы же сами говорили, что возраст для мужчины ничего не значит. Она отвечала, что это просто так говорится и молодой мужчина все равно лучше старого, вот разве только этот старый – твой муж и миллионер. Тогда нужно потерпеть пару лет, и скоро все молодые мужчины все равно тебе достанутся.

Тут вдруг она спохватилась и заявила, что несет какую-то ерунду. Вероятно, потому, что я ее загипнотизировал. Так или иначе, об убийстве Гуся ей больше нечего мне сказать, а если я желаю поговорить с ней о чем-то еще, то могу прийти один, без китайца.

– Я уважаю китайцев, это древний и мудрый народ, – сказала она многозначительно. – Но некоторые разговоры лучше вести без китайцев, с глазу на глаз.

Я принужденно улыбнулся. Эта красивая, умная и очень циничная женщина почему-то тревожила мое воображение. Еще не хватало, в самом деле, посетить ее в отсутствие китайцев. Которых, и правда, стало в Москве очень много, и они всякий раз появляются на горизонте в самый неподходящий момент. Не исключено, что занятия любовью скоро будут обозначаться эвфемизмом: «разговор без китайца».

Я совсем было уже хотел откланяться, но, видимо, гипнотическими способностями обладал не только я, но и сама Алла. Каким-то загадочным образом вышло так, что куда-то делся Ганцзалин, мы остались с ней в квартире вдвоем, и у нас вышло именно то, что потомки будут называть «разговор без китайца».

Впрочем, распространяться об этом я не намерен и даже жалею, что проговорился – но из песни, как гласит пословица, слова не выкинешь. Скажу лишь, что мне было немного жаль Аллу: ясно, что такая женщина чувствовала себя неважно в голоде и холоде военного коммунизма. Ее бы на самом деле в Париж отправить, там бы она расцвела. Хотя, если этот ее жених действительно таков, как я подозреваю, ничего хорошего ее там не ждет. Разочарование, предательство, отчаянье… «Горе! Горе! Страх, петля и яма для того, кто на земле родился, потому что столькими очами на него взирает с неба черный…» – писал Николай Гумилёв. Любопытно, где он сейчас, чем занят? Зная немного характер поэта, не удивлюсь, если ввязался в какое-нибудь сомнительное предприятие, в какой-нибудь Союз спасения отечества или что-нибудь в этом роде. Зная также характер большевиков и в особенности их карающего меча – чекистов, – могу сказать, что добром это для Гумилёва не кончится.

* * *

Кстати, о чекистах.

– Ганцзалин, нет ли у тебя ощущения, что за нами следят? – это я спросил, уже вернувшись домой из соблазнительного гнездышка Аллы Вадимовны.

– Ощущение есть, уверенности нет, – после некоторой паузы отвечал Ганцзалин.

Он был прав. Мы вдвоем могли обнаружить любую слежку, даже самых опытных филеров. Но не обнаружили почему-то. Было только крайне неприятное и даже тяжелое чувство присутствия чего-то трудно объяснимого, но весьма опасного.

Обычно в таких случаях мы разделяемся – я продолжаю расследование как ни в чем не бывало, а Ганцзалин в это время следит за мной с максимально далекого расстояния. И так, наблюдая за мной, он рано или поздно обнаруживает ищеек, идущих по моему следу. Однако в этот раз разделяться мне почему-то не хотелось. Во-первых, помощник мой, как известно, горазд попадать в сомнительные истории. Несмотря на его блестящую подготовку, более невезучего человека представить себе сложно. Пока он находится рядом, его невезение как бы ослабляется моей везучестью. Но стоит ему отойти на некоторое расстояние – пиши пропало. Впрочем, в этот раз я думал даже не об этом. В этот раз я чувствовал, что неведомая опасность преследует нас обоих. Она выглядывала черным глазом с чердаков, таилась по подвалам, стерегла в подворотнях и в любой момент готова была взорваться пистолетным выстрелом, ножевым ударом и даже смертным приговором расстрельной тройки. Нет-нет, рисковать мы не будем, мы будем осторожны, как всегда, и даже еще более.

– Из явных подозреваемых мы не брались пока только за Аметистова и Буренина, – заметил я.

Если бы Ганцзалин был котом, я бы сказал, что при этих словах он злобно зашипел. Впрочем, помощник мой – человек широких взглядов и никогда не стеснялся в выражении своих чувств. Если ситуация требует, почему, в самом деле, не зашипеть?

– Гнилые люди, – сердито сказал Ганцзалин. – Гнилые и очень опасные.

Я пожал плечами. Опасные не опасные, а если убили они, придется их поймать и сдать куда следует. Другого выхода освободить Зою я просто не вижу.

– А где их искать? – спросил Ганцзалин.

Вопрос был не праздный. Как сказала Манюшка, после ареста Зои и графа Аметистов из квартиры съехал, и Буренин там тоже больше не появлялся.

– Ну, где искать Аметистова, я не знаю, зато с Бурениным никаких сложностей нет, – отвечал я. – Член РСДРП (б) с 1904 года, профессиональный пианист Николай Евгеньевич Буренин работает, насколько мне известно, в Наркомате торговли и промышленности на Ильинке.

Не буду рассказывать, как мы попали на прием к Буренину – дело было одновременно и простым, и трудным. Скажу только, что когда к нам вышел сам Николай Евгеньевич, это оказался вовсе не Буренин. Во всяком случае, не тот Буренин, которого мы знали. Если тот был толстяком неопределенного возраста, то этот был человеком лет сорока пяти с красивой темно-русой шевелюрой, усами, бородой, с тонкими, но решительными чертами лица и с тонкими же пальцами пианиста. И уж никак он не был похож на того сомнительного деятеля, которого знали мы с Ганцзалином. – Чем могу быть полезен, товарищи? – спросил Николай Евгеньевич.

Мы с моим помощником переглянулись.

– Я хотел бы переговорить с Бурениным, – сказал я.

– Я и есть Буренин, – отвечал тот. – Что у вас за дело?

Конечно, было бы глупо говорить, что нам нужен не этот Буренин, а другой, который на пару с Аметистовым, возможно, прикончил директора треста тугоплавких металлов Гуся. Но просто повернуться и бежать было тоже нельзя. Приходилось импровизировать на ходу.

– Насколько мне известно, вы пианист, – заметил я.

Буренин улыбнулся.

– Да, когда-то был им. Но в последние годы почти не играю, слишком много текучки.

– Это ничего, – сказал я. – У меня есть предложение, которое, я уверен, покажется вам любопытным. Оно касается всеобщего музыкального образования.

Буренин чрезвычайно заинтересовался моим предложением и даже пригласил нас к себе в кабинет. Я разлился соловьем, говоря, что Советская республика – не просто государство рабочих и крестьян, но и путеводный маяк для других государств. И в этом смысле совершенно необходимо развивать маленьких граждан эстетически. Для этой цели я предлагаю реализовать в начальных школах программу музыкального обучения…

– А вы, простите, сами на каком инструменте играете? – вдруг перебил меня Буренин.

– Играю на фортепьяно, – отвечал я. – Но я любитель, дилетант. Что не мешает мне быть энтузиастом и мечтать о тех временах, когда наши выпускники будут побеждать на всех международных конкурсах.