Вегетарианка - Ганс Хан

Она не забыла, что из фруктов сестра больше всего любила сливу. В памяти всплывает картинка из детства: маленькая Ёнхе кладет в рот целую сливу, перекатывает ее языком и говорит, что ей нравится это ощущение. Однако сейчас руки Ёнхе никак не реагируют. Она смотрит на ее тонкие ногти и думает, что они стали похожи на бумажные листочки.

– Ёнхе.

В пустой палате ее голос звучит очень сухо. Ответа нет. Она наклоняется и почти касается своим лицом лица сестры. В этот миг, как в сказке, веки Ёнхе поднимаются.

– Ёнхе!

Она заглядывает в совершенно пустые глаза. В них лишь отражение ее лица. От пугающего разочарования она чувствует, как уходят силы.

– Ты сошла с ума? Ты правда сошла с ума?

Она впервые бросает слова, в которые не могла поверить последние годы.

– Неужели ты и правда сошла с ума?

Захваченная новым для нее чувством страха, она нерешительно отстраняется от сестры. Тишина в палате, где не слышно даже человеческого дыхания, застревает в ушах, будто их заткнули ватным тампоном, смоченным водой.

– Вообще-то…

Нарушив тишину, она бормочет сама себе:

– Не знаю, может, это проще, чем кажется…

Она колеблется, замолкает ненадолго.

– То, как сходят с ума. Поэтому…

Не договорив, замолкает. Вместо слов вытягивает руку и подносит указательный палец к верхней губе сестры. Тоненькое и тепловатое дыхание медленно, но размеренно щекочет палец. Губы лежащей едва заметно вздрагивают.

Могло ли так случиться, что Ёнхе уже давно и быстрее, чем обычные люди, прошла через боль и бессонницу – то, что сейчас испытывает она сама втайне от всех, – и после этого направилась дальше? Могло ли так случиться, что в какой-то миг она выпустила из рук тонкую нить, связывающую ее с обычной жизнью? Все последние три месяца бессонницы, оставаясь наедине с беспорядочными мыслями, она думала о том, что сама, возможно, тоже выпустила бы из рук эту нить, если бы не Чиу, если бы не ответственность за его жизнь.

Мгновение, когда боль утихает, приходит – как чудо – после смеха. Чиу смешит ее какими-то словами или делает что-нибудь забавное, и затем она вдруг теряется, не зная, как реагировать. Бывает, не веря, что у нее вырвался смех, она снова начинает смеяться. В такие моменты смех звучит не радостно, а, скорее, истерически, но Чиу очень радуется, когда видит маму смеющейся.

– Вот так? Мамочка, ты засмеялась после того, как я сделал вот так?

Мальчик начинает повторять только что придуманную забаву: складывает губки трубочкой и строит рожки, подставив ко лбу указательные пальчики, или делает вид, что неожиданно падает, или просовывает лицо между коленок и смешно мямлит: «Ма-ма, ма-а-ма». Чем больше она смеется, тем больше усердствует Чиу, чтобы продолжить веселье. Наконец, все пришедшие на память необычные шутливые приемы, которые он уже когда-то использовал, заканчиваются. Разве мог Чиу знать, отчего смех мамы тускнеет, разве мог он знать, что его шутки не веселят, а, наоборот, вызывают в ней чувство вины перед ребенком, который так отчаянно старается рассмешить ее.

Посмеявшись, она думает, насколько странно то, что называют жизнью. Что бы ни случилось с человеком, какое бы ужасное событие ни обрушилось на него, он продолжает есть, пить, справлять нужду, мыться. Иногда даже громко смеется. Когда возникает мысль, что и бывший муж так же сейчас проживает день за днем, забытая жалость к нему наваливается на нее тяжело, как дремота.

Однако когда рядом лежит маленькое сладостно пахнущее тельце, когда невинный ребенок, уставший за день, закрывает глаза и погружается в сон, снова, как и полагается, приходит ночь.

Это время, когда еще далеко до рассвета, и остается три-четыре часа до того, как проснется Чиу. Это время, когда ни один шорох не выдает присутствия живой души. Это время безмерное, как вечность, и бездонное, как топь. Если лечь в пустую ванну, подобрать под себя ноги и закрыть глаза, то на тебя наваливается темный лес. В тело Ёнхе, как дротики, вонзаются черные струи дождя, худые босые ноги вязнут в земле. Если помотать головой, чтобы стереть это видение, перед глазами почему-то начинают мерцать, как огромные зеленые искры, летние полуденные деревья. Может, это из-за фантазий, услышанных от Ёнхе? Бесконечное множество деревьев, виденных ею за всю жизнь, как волны, покрывшие землю, как свирепое море, окутывают ее изможденное тело, и все эти деревья вспыхивают. Она видит города, поселки, дороги, словно большие и маленькие острова и мосты, они всплывают наверх и, подгоняемые этой горячей волной, неторопливо плывут куда-то вниз.

Она не может понять, что означают эти волны. Как не может понять и то, о чем на заре громко шепчут деревья, поднявшиеся все разом перед ней, как сине-зеленое пламя, – такую картину она наблюдала на сопке в конце узкой тропинки в тот предрассветный час.

Это совсем не добрые слова. И не слова утешения, дающие спокойствие, поддерживающие ее. Напротив, это беспощадные слова жизни, пугающей своей холодностью. Куда бы она ни посмотрела, дерева, готового принять ее жизнь, найти не смогла. Ни одно дерево не хотело принять ее. Они просто стояли, как огромные звери, всем телом стойко и торжественно упершись в землю.

Время движется вперед.

Она закрывает крышки на всех контейнерах. Укладывает в сумку сначала термос, затем всю посуду одну за другой. Застегивает молнию до самого конца.

В каком временном пространстве обитает сейчас дух Ёнхе, выйдя из этого тела, от которого осталась лишь оболочка? Она вспоминает, как уверенно сестра стояла вниз головой. Может, она думала, что находится где-то в лесу, а не на бетонном полу? Может, из тела Ёнхе упрямо лезли стволы и ветви, из рук росли белые корни и крепко вцеплялись в черную землю? Может, ее ноги устремились ввысь, а руки – к центру Земли? Может, позвоночник вытянулся и изо всех сил сохраняет равновесие? Может, когда с небес на нее льется свет и, пройдя сквозь ее тело, спускается вниз, вода, что сочится из земли, поднимается вверх в обратном направлении, и в паху Ёнхе распускаются цветы? Может такое происходить с ее духом, когда она стоит вниз головой и раскрывает каждую клетку своего тела?

– Но как же так?

Ее слова звучат громко.

– Ты же умираешь!

Ее голос затухает.

– Ведь ты же лежишь на этой кровати и правда умираешь! И все.

Она прикусывает нижнюю губу. Зубы вонзаются в губу так сильно, что выступает кровь. Она с трудом справляется с порывом обхватить бесчувственное лицо Ёнхе, что есть силы встряхнуть ее, похожую на призрак, и избить.

Все, времени уже не осталось.

Она вешает сумку на плечо и отодвигает стул. Сгорбившись, покидает палату. Оборачивается и видит все так же лежащее под покрывалом жесткое тело Ёнхе. Она еще сильнее прикусывает губу. И идет в сторону холла.

* * *

Коротко стриженная медсестра проходит мимо, держа в руках маленькую пластиковую корзиночку, и садится за стол. В корзиночке принадлежности для стрижки ногтей. Пациенты, выстроившись в ряд, по одному подходят к ней и получают кусачки. То ли каждый из них находит в этом какое-то удовольствие, то ли по другой причине, но на выбор кусачек уходит довольно много времени. В сторонке санитарка со скрученными в узел волосами стрижет ногти больным, страдающим старческим слабоумием.