Фельдмаршал в бубенцах - Нина Ягольницер

может лечить людей. Я сама определю, допустить ли тебя к пациентам. Еще вопросы?

— Нет, сестра… — хрипло пробормотала Паолина и откашлялась. — Нет, сестра! — повторила она громче. Сквозь первый испуг все отчетливее проступало неожиданное раздражение. Сестра Фелиция настойчиво кроила из нее блудницу, этот же полководец в рясе вот так, загодя, называет дурой. Что ж, посмотрим.

Выпрямив спину, девушка прямо посмотрела в серые глаза монахини:

— Я готова.

* * *

Да, милосердие в царстве сестры Юлианы было птицей редкой. Зато обещанная война оказалась щедра до назойливости, хотя и была не совсем той, какой грозила Паолине ее новая наставница.

Нет, обязанности Паолины не стали труднее прежнего. Даже напротив. Пациентов здесь было меньше, одежда их — чище, а заносчивость некоторых постояльцев было куда легче сносить, чем ядреную злобу и площадную грубость тех, кто доживал свой безрадостный век в тесноте общего зала.

Однако монахини, трудившиеся в этом крыле, совсем не походили ни на желчную сестру Инес, ни на громогласную сестру Фелицию. Это были молчаливые и собранные женщины, которые, казалось, никогда не спали и ничему не удивлялись. К Паолине же они относились в точности как к новой метле, неизвестно зачем купленной на казенные деньги, когда вполне можно было обойтись и старой. Ее никто не унижал, никто не повышал на нее голоса и уж тем более не поднимал руки. Но Паолина знала: это лишь оттого, что до нее никому нет дела. В равнодушии сестер не было ничего нарочитого. Оно было кристально настоящим, и это бесстрастное пренебрежение уязвляло девицу до глубины души.

В первые же дни Паолина узнала о себе невероятно много нового… Ей не приходило раньше в голову, что гнев, от которого ее так настойчиво предостерегали сестры, способен оказать на душу столь целительное действие. Меланхолии как не бывало. Паолину день за днем сжигало молчаливое бешенство, никогда прежде ей не знакомое. И если против сестры Фелиции она порой пыталась бунтовать, то здесь незамедлительно поняла: показывая нрав, она лишь сильнее убедит сестру Юлиану в своей бестолковой вздорности.

Особенно же невыносимым было для девушки то, что ее не допускали даже сменить пациенту компресс на лбу, словно и для такой малости ей не хватало ума.

И Паолина с неистовым жаром взялась за учебу. Слишком юная, чтоб засматривать вдаль, она не задумывалась о своей удаче, так внезапно перенесшей ее от корыта с кровавыми бинтами к анатомическому фолианту Андреаса Везалия. Она с ожесточением бросилась в пучину малопонятной и отчаянно трудной науки, куда более захваченная противостоянием с сестрой Юлианой, чем мыслями о собственном будущем.

Латынь, похожая на забавный и высокопарный итальянский, оказалась не слишком хитра. Но продираться сквозь записки сестры Юлианы для послушницы, всего два месяца назад научившейся свободно читать, оказалось задачей почти непосильной. Вероятно, окажись Паолина по доброй воле в одном из пансионов для девиц более высокого сословия, она быстро пала бы духом, поняв, что премудрость эта слишком сложна для нее. Да и в понятии «деревенская девица», пусть и «безграмотная», она не усматривала прежде особой обиды, вполне признавая его справедливость.

Но суровая монахиня нащупала в некогда мягкой и покладистой натуре Паолины какую-то новую упрямую струну. Она никогда не высмеивала воспитанницу, не клеймила за бесталанность, педантично проверяя прочтенные ею страницы. Она терпеливо исправляла произношение, сухо и холодно развенчивала простонародные поверья и предрассудки ученицы. Но уроки становились все короче, пояснения — все обобщеннее, и Паолина чувствовала, что не справляется. Она словно училась танцевать, едва выучившись ходьбе. И монахиня все отчетливее давала понять, что теряет время, наставляя малообразованную воспитанницу.

И вот пришел день, когда, бесстрастно выслушав сумбурный пересказ «урока», сестра Юлиана коротко вздохнула и бросила листы на стол.

— Это бесполезно, — сухо и спокойно сказала она. — Человек, рожденный при хлеве, должен там же и оставаться. Это не стыдно. Сусликам не назначено природой летать. Я поговорю с матерью настоятельницей, довольно тебя мучить. Иди, Паолина, ты заслужила отдых. Книгу оставь здесь, более она тебе не нужна.

Девушка, успевшая за прошедшие десять дней возненавидеть Везалия пуще самого Сатаны, залилась сливочной бледностью, тут же вспыхнувшей неровными красными пятнами. Сейчас ей казалось, что ее только что публично отхлестали по щекам.

— Сестра Юлиана, — растерянно пролепетала она, — но как же… Дозвольте мне…

— Паолина, не держи на меня обиды, — с неожиданной мягкостью прервала ее монахиня, — я не наказываю тебя. Я повторяю: суслика не карают за то, что он рожден бескрылым. Он хорош таким, каким создан. А ты не создана для науки, и в этом нет ничего дурного. Именно простые девушки вроде тебя составляют соль любой нации. Ступай с Богом. Ты была усердна.

Горло Паолины сдавили слезы. Если бы сестра Юлиана язвила и насмехалась, если бы называла послушницу бесполезной и ленивой дурой, было бы несложно снова разозлиться и уйти, а потом жалеть, что не решилась хлопнуть дверью. Но от этой мягкой уверенности, что Паолина неспособна к учению от природы, становилось обидно до желчной горечи во рту. Она шагнула к столу, стискивая пальцы, и прерывисто заговорила:

— Суслик?.. Хорошо. Но, сестра Юлиана… Даже ласточка, воспитываемая птицами с рождения, встает на крыло лишь через месяц. Вышвырните ее из гнезда через десять дней, которые вы дали мне. А потом покачайте головой и скажите, что этот несчастный птенец, трепыхающийся на земле, просто олух от природы. Я росла среди крестьян и до прихода в госпиталь с грехом пополам умела различать буквы, а вы за десять дней ожидали от меня латинских стихов?.. Да, мне трудно запомнить три сотни названий, о которых неделю назад я не имела даже понятия. Но это не значит, что я этого не могу.

Паолина осеклась, тяжело дыша, а монахиня посмотрела на нее с отчетливой жалостью.

— Послушай, дитя, — так же увещевающе проговорила она, — ты задета, однако посуди сама. Кисть руки — самая простая вещь, что имеется у каждого. Но ты не сумела правильно назвать и половины ее костей.

Девушка вскинула голову, и крылья ее носа дрогнули.

— Отлично! — отсекла она, а потом дерзко взяла со стола лист бумаги и придвинула к себе чернильницу.

— Что ты делаешь?! — Брови сестры Юлианы поползли вверх, но послушница лишь коротко кивнула:

— Это недолго, сестра.

Десять минут спустя, когда сестра Юлиана уже собиралась потребовать объяснений, Паолина положила лист перед монахиней, и та недоуменно уставилась на него. На листе была изображена корова. Ее ноги, голова, глаза и другие части тела были подписаны по-латыни. В углу листа шли какие-то пояснения.

— Вот! — коротко