Фельдмаршал в бубенцах - Нина Ягольницер

припечатала девушка. — Рисунок по всем правилам, поверьте, у этой коровы есть все, что у настоящей. Вот латинские названия. Наверняка вы знаете еще и другие, те, что я пропустила. Понятия не имею, как на латыни «вымя». А вот здесь написано, как правильно ухаживать за коровой. Вам все здесь понятно?

— Да, — в замешательстве ответила сестра Юлиана, — но…

— И вы можете, отложив рисунок, по памяти правильно назвать все, что на нем изображено?

— Конечно. — Монахиня начинала терять терпение. — Однако…

— Прекрасно, — сжала губы Паолина. — Значит, оказавшись в хлеву, вы сумели бы правильно обиходить корову и подоить ее как следует. Не правда ли?

Сестра Юлиана побледнела. Смахнула вдруг на пол рисунок и рявкнула в несвойственной ей манере:

— Что за чушь, девчонка?! Как можно подоить корову, лишь посмотрев на твои каракули?!

— Правда? — Девушка не заметила, как тоже повысила голос. — А как же тогда можно хоть затворить человеку кровь, лишь глядя на картинки и бубня малопонятные слова? Днем я мою полы, ночью — зубрю латынь. Но все равно не знаю, чем отличается болезнь святого Витта от болезни святого Лазаря, и едва ли узнаю, сумей я даже спеть псалом о костях руки! Какой толк в книгах, если я не вижу больных? Или моя задача из безграмотной поломойки стать поломойкой грамотной?

Сестра Юлиана оглушительно ударила ладонью по столу:

— Хватит! Ты изволишь намекать, что не быть хорошему ученику там, где плох учитель? Что ж… Превосходно! Ты меня убедила! Теперь четыре часа, отведенных тебе в день на учение, ты будешь посвящать уходу за больными под руководством сестер. Твои прочие обязанности остаются неизменными. В конце каждого третьего дня я буду проверять, сколько ты успела прочесть. Когда ты будешь спать, мне не интересно. Давай, ласточка, учись летать! Пошла вон!

Паолина промолчала, но подбородок ее вздрогнул так, что это стоило любой дерзости. Схватив со стола том Везалия, она поклонилась и почти выбежала за дверь.

Несколько секунд монахиня сидела неподвижно, а потом резко встала, подобрала с пола рисунок, смяла и несколько раз впечатала ладонью в стол, будто старалась раздавить отвратительное насекомое. У верхней губы раздражающе дергалась какая-то жилка, и непривычно хотелось швырнуть на пол чернильницу или сорвать гнев еще каким-то подобным нелепым способом.

Вероятно, она обошлась с прислужницей несправедливо. Но сейчас сестре Юлиане не было дела до справедливости. Впервые за многие годы ее попытались поставить на место. И кто? Девочка-подросток. Сельская простушка с запятнанным добрым именем. И ладно бы просто нагрубила. Сестра Юлиана поняла бы зуд уязвленного самолюбия и нимало не рассердилась бы на девицу.

Но Паолина сумела настолько разъярить монахиню, что та сначала скатилась до препирательств, а потом и вовсе пустила в ход свою власть. Этого сестра Юлиана не выносила. Она прекрасно знала, что преимуществами положения начинают пользоваться тогда, когда проигрывают схватку характеров. А значит, необходимо взять реванш. Забыть о всяких придирках. Не позволять себе язвить. Просто наблюдать, как девочка побарахтается в сетях собственного норова и сама придет просить пощады. И тогда все встанет на места. Уроки нужно выучивать, не так ли?

* * *

Свеча зачадила, грозя скоро потухнуть, и Паолина потянулась за новой. Угнездила ее в медной чашечке подсвечника, но отчетливо ощутила, что читать больше не получится. Картинки плыли перед уставшими глазами, а слова не ложились в общую строку.

Закрыв фолиант, девушка прижала пальцы к векам: недавно пробило два часа ночи. Еще можно успеть немного поспать. Однако спать совершенно не хотелось. Сегодняшняя стычка с сестрой Юлианой будоражила, как перцовая настойка, смешивая в одном котле запоздалый ужас от собственной беспримерной наглости и пьянящее победоносное чувство.

Что бы ни говорила сестра Фелиция о непокорстве своей подопечной, Паолина никогда не умела всерьез постоять за себя. Ее робкие попытки бунтовать против родительских наставлений неизменно разбивались лишь о вид выжидательно сдвинутых материнских бровей. Потуги отстаивать свои желания в играх с подругами гасли, стоило ей подумать, что завтра в ее окно уже не постучит веселая девчоночья ватага. В богадельне, потерянная и отчаявшаяся, она чаще пыталась дерзить, но сестры относились к ее протестам, как к тявканью щенка, которого достаточно просто взять за шиворот.

Сегодня, униженная пренебрежением сестры Юлианы, она бросилась в эту немыслимую перепалку больше от бессилия. Паолина не сомневалась, что будет просто очередной раз наказана… и сейчас ошеломленно понимала, что одержала верх. Да, она накликала на себя лишь еще большие трудности, но одно воспоминание о бледном лице монахини, ее суженных глазах и резких «хватит!», «хорошо!», «пошла вон!» не оставляло сомнений: поле битвы все равно осталось за ней.

От этого становилось жутко, но не как после того, первого взрыва у постели умирающего Пьетро. Сейчас страх походил на сладкое замирание сердца человека, который впервые выглядывает из окна высокой башни. Откуда взялись сегодня эти нахальные слова? Почему слезы даже не попытались глупо и позорно выступить на глазах?

Паолина задумчиво обломила с подсвечника неопрятный каскад нагара. Она знала, откуда все это. Это снова Пеппо, ее верный Лукавый. Не признающий чужого превосходства, не боящийся обдирать с кровоточащей сути шелуху иносказаний и никогда не идущий на попятный. Сколько раз в жизни они встречались? Пять? Шесть? И каждый раз она отгораживалась от него, подспудно опасаясь подпустить ближе, будто любопытного, но опасного зверя. Когда же он успел так неожиданно глубоко посеять в ней зерна своего колдовского влияния?

Неожиданно ей мучительно захотелось снова увидеть Пеппо. Рассказать ему о своей сегодняшней победе и увидеть кривоватую ухмылку и искры озорства на дне неподвижных глаз.

Паолина встала и погасила свечу. Хватит раздумий, нужно постараться заснуть. И на исходе третьего дня она перечислит сестре Юлиане все кости этой злосчастной руки, хоть бы ей пришлось надписать каждую прямо на собственной коже.

* * *

Сестра Юлиана сдержала обещание. Теперь каждый день одна из сестер брала Паолину с собой в кельи пациентов, и девушка подозревала, что ее сознательно отправляют к самым тягостным для глаз. Нет, ее уже не повергали в ужас, как прежде, зрелища гноящихся язв, омерзительных струпьев, уродливых признаков галльской болезни и других немочей. Но прежде все это было для Паолины лишь страшными декорациями ее повседневной жизни. Теперь сестры подробно поясняли послушнице происхождение этих хворей, порой произнося такие слова и описывая такие вещи, что девушка заливалась багровым румянцем и стискивала зубы, подавляя подкатывающую к горлу тошноту. Довольно скоро она поняла, что подразумевала сестра Юлиана под «людским скотством»…

Но брезгливость была временной — это