Фельдмаршал в бубенцах - Нина Ягольницер

Паолина знала точно. Намного тяжелее ей приходилось с тем, что монахини называли милосердием. Девушка не умела смотреть на людей сухим взглядом лекарской науки. Она научилась запирать слезы где-то внутри, но нередко рыдала в кастелянской подальше от чужих глаз.

Юные тела, изможденные чахоткой, сотрясаемые кашлем, от которого по белому полотну камизы разлетались веера кровавых брызг. Землисто-бледные, покрытые испариной боли лица. Одеяла, которые страшно проваливались в тех местах, где полагалось быть ногам или рукам. Дети, несшие печати врожденных недугов, слабые, фарфорово-хрупкие. Она против воли тянулась приласкать их, а сестра Юлиана жестко брала ее за плечо и потом, за дверью кельи, отрубала:

— Даже кошка не вяжется с родным братом. И пока люди этого не поймут, такие дети будут рождаться. Утри слезы немедленно!

И она утирала слезы. Она подавала тазы с хирургическими инструментами, училась накладывать жгуты и считать пульс. Она сгребала с пола влажные лохмотья человеческой плоти и прокаливала на огне кривые иглы. Она промокала кровь с полупрозрачных губ и меняла компрессы на сухих горячих лбах. А по ночам настойчиво продиралась сквозь дебри анатомической науки.

Паолина стала сама походить на чахоточную. Она еще похудела, глаза ввалились, заострились черты лица, и некоторые сестры уже с опаской поглядывали на нее. Но сестра Юлиана невозмутимо следила за происходившим, не пытаясь ничего менять, и монахини молчали, привычно полагаясь на ее авторитет.

…В то утро все было как всегда. Прислужница, расстелив на столе ветхую простыню и вооружившись иглой, сосредоточенно подрубала обмахрившийся край, когда дверь скрипнула и на пороге появилась одна из сестер.

— Паолина, — окликнула она, — фартук сними да ступай в малую приемную, видеть тебя желают!

Девушка вскинула голову. К ней гость? А в голосе монахини сквозь обычное ровное бесстрастие отчетливо позванивало любопытство…

Послушно сняв фартук и разгладив подол рясы, Паолина зашагала к приемной, пытаясь подавить гадкий внутренний холодок. Право, в этом городе мало тех, чей визит ее порадовал бы. Но она же здесь не одна. Не станут же причинять ей зло прямо в госпитале, на глазах у сестер. Мысленно бормоча все эти доводы, она вздохнула, собираясь с духом, и взялась за кольцо двери.

Приемная была залита светом из стрельчатого окна, на фоне которого виднелся черный силуэт в монашеском облачении. Паолина ощутила, как вздох застрял в горле. А силуэт шагнул вперед, обретая более ясные черты. Из светового ореола выступило суровое гладко выбритое лицо, глаза разного оттенка отразили арку приоткрытой двери, и низкий голос произнес:

— Доброе утро, сестра Паолина. Благослови вас Господь.

* * *

Она вошла и остановилась у порога, прикрывая за собой дверь. Бледное лицо, бледные губы, из широких рукавов рясы видны невероятно тонкие запястья. Словно недавно встала с постели после тяжкой болезни. Она поклонилась:

— Доброго утра, святой отец.

Голос дрогнул. Похоже, девица напугана.

Монах сложил кисти рук, будто нарочито демонстрируя миролюбие своих намерений, и кивнул в ответ:

— Не бойтесь, сестра. Я знаю, вы затворница и не принимаете гостей. Но мое дело весьма важно, кроме того, уверяю, оно ничем не смутит вашего покоя.

Послушница подняла голову и неожиданно испытующе, без всякой робости посмотрела монаху прямо в глаза. Похоже, она не слишком поверила в эту любезную преамбулу. Но ее доверие необходимо было завоевать.

— Меня зовут отец Руджеро, сестра Паолина, — мягко начал доминиканец, — и мне очень нужна ваша помощь. Поверьте, я не преувеличиваю. От вас зависят жизнь и благополучие одной очень достойной особы, а быть может, и гораздо больше. Прошу вас, присядьте.

Брови девицы дрогнули, и Руджеро понял: она непривычна к обходительности, ей намного лучше знакомы понукания. Но послушница смиренно кивнула, отошла к стене и опустилась на скамью. Доминиканец сел на противоположный ее край, чтобы не напугать девушку еще сильнее, возвышаясь над ней или по-судейски сидя напротив.

— Сестра Паолина, — негромко начал он, — я служу в канцелярии Магистратуры против ереси. Недавно по долгу службы я ознакомился с неким документом, порочащим вашу настоятельницу, достопочтенную мать Доротею.

Девица вскинула полыхнувшие глаза, губы сжались, и Руджеро подобрался: несмотря на внешнюю изможденность его собеседницы, в ней живет беспокойный дух. Тем лучше…

— Дитя мое, я хорошо знаю мать Доротею, — заговорил он сухо, но доверительно, — это чистая и мудрая душа. На редкость чистая и мудрая, даже для служителя церкви. Но донос на нее писан с немалым усердием. В лучшем случае ей грозит снятие с поста настоятельницы. В худшем… все может быть очень печально. Сестра Паолина, вы в лоне церкви недавно. И я уверен, что вы, как все миряне, трепещете перед инквизицией и не ждете от нее справедливости. Увы, мне нечего вам возразить. Но я здесь не как агент судебной системы. У меня нет с собой ни клочка бумаги, ни пера. Я всего лишь человек, который не хочет беды другому человеку. Клянусь вам Крестом нашего Спасителя.

Повисла пауза, и девушка ровно произнесла:

— Чем я могу помочь вам, святой отец?

Руджеро сплел пальцы:

— Я не принес сам документ, сестра. Я не хочу откровенно вовлекать вас в это дело. Довольно грязное дело, говоря по правде. Автора тоже не коснемся, вам еще жить среди этих людей. Дело же в том, что некоторое время назад вы в качестве послушания читали Евангелие слепому юноше. Одна из сестер же утверждает, что сей отрок вел с вами богопротивные речи о праведнике Иове, о непомерном тщеславии Господа и неправоте его решений. Об этом было доложено настоятельнице, но мать Доротея усмотрела в его ереси скорее пытливость ума, нежели происки нечистого. Я читал содержание вашего разговора. Не скрою — он меня потряс. И мне необходимо знать, действительно ли все было так, или автор доноса еще и клеветник.

Девица медленно и глубоко вдохнула, бледнея еще сильнее, хотя мгновение назад это казалось невозможным.

— Встречи с моим… подопечным проходили наедине в церковном саду. Нас все время могли видеть, но не слышать. Не думаю, что автор… пасквиля действительно пересказал нашу беседу.

Монах покачал головой:

— Мне неловко говорить, но автор утверждает, что прятался за кустом позади скамьи. Я упоминаю об этом лишь для того, чтобы вы знали: донос не голословен.

На миг он решил, что ему показалось, но губы девицы и правда передернулись, а в глазах отразилась лютая ненависть. Похоже, она знает автора и едва ли ошибается на его счет…

— Отец Руджеро, — отозвалась послушница, — если автор, словно крыса, сидел в кустах и слушал, какие еще доказательства вам нужны? Или же вам угодно знать, насколько