Дети новолуния - Дмитрий Поляков (Катин)

Вспомнился ему зачем-то идиотский эпизод, произошедший с ним минувшей зимой: как шёл по улице мимо и увидел, как рядом дед упал, высокий, кряжистый мужчина. Шёл и упал на ровном месте. Мало ли, поскользнулся. Он кинулся к деду. За руку ухватил, потянул, да сам потерял равновесие и тоже упал. Дед руку выдернул, поднялся и пошёл от него. И опять упал. Он опять к нему на помощь и — опять завалился вместе с ним. Дед ему злобно: пошёл отсюда, отпихивается и — опять повалился. Он за ним… Так и возились. Дед от него, он за дедом, оба в снег… Преглупейшее действо, надо признать.

Тем временем президент втягивал крепкий дым полной грудью и с блаженством свободного преступника подолгу удерживал в лёгких, наслаждаясь запретным плодом. Он по-прежнему как будто бы и не замечал гостя и смотрел прямо перед собой, туда, где на полке камина вперемешку выстроились иконы и домашние фотографии.

— Я утратил связь времени и событий, зарылся в себе, стал отшельником, меня забыли, мне важно было постичь самую суть, чтобы добраться до абсолютного знания подлинности и неотвратимости возмездия, которое должно обрушиться на первопричину моего горя… И знаете, что натолкнуло меня на путь, который я прошёл, прежде чем оказался у вас сегодня, — ваш день рождения, господин президент! Да, да! Меня всегда волновал мистический смысл символов, которые возникали как бы сами собой… без меня, что ли, как бы сами. В день, когда погибли мои девочки, я зачем-то вспомнил деда, лежащего в гробу, — и вот… А тут — меня прямо пот прошиб — это ж стряслось как раз в день вашего рождения! Когда вместе со своими близкими вы веселились у себя дома или где-нибудь, может, у друзей, в это самое время я терял сознание в морге! И тогда я задумался: а ведь это вы… вы перевернули всю мою жизнь, вам я верил, вы были началом… и вот! Такое удивительное совпадение! Но я-то знаю: случайностей — не бывает! — В глазах у него вспыхнул чуть ли не восторг, он даже остановился. — Это-то и дало мне повод взглянуть на произошедшее, так сказать, с другого конца.

Поддавшись нервному возбуждению, он принялся вышагивать по комнате, но, похоже, не находил подходящих слов, чтобы точнее выразить свою идею, пока не замер перед висящим на стене огромным золотым рублём в раме, подаренным президенту каким-то банковским сообществом.

— При хунте, конечно, не было свободы, — проговорил он мрачно, — всё было регламентировано, каждый выдох и вдох… Но ведь и исполнение закона, — неожиданно выкрикнул он тонким голосом, — тоже было регламентировано, чёрт побери, до последней запятой! Плохого закона, да, очень плохого — но для всех закона, вот что!.. А мы судили пустое место, призрак, блеф. Мы хотели наказать ничто… И я видел, и другие, что за рулём сидел один, очевидно, сам этот тип. А водитель — так, для отвода глаз. Но и его не наказали!.. — Глаза его заблестели слезой. — Когда происходит цунами или землетрясение — кто в этом виноват? Он! — Скворцов указал на иконы в углу. — То есть никто. Но вы не Господь Бог, господин президент. Вы дали распухнуть системе, с большой буквы системе, когда и без всякой хунты человек в подведомственном вам государстве мельче мухи, которую ничего не стоит прихлопнуть в буквальном смысле этого слова. Вот, — сказал он, указывая на рубль в раме подрагивающим пальцем, — вот ваша икона. И уж если кто виноват во всём, то не Он, — взгляд на образа, — а он, — на монету. — И значит, вы… вы именно… вам, значит, и отвечать…

— Какой у вас пистолет? — неожиданно, так, что Скворцов дёрнулся всем телом, спросил старик.

Тот запнулся:

— Это жены.

— Понятно.

Ему пришлось сделать усилие, чтобы преодолеть замешательство, вызванное внезапной репликой президента.

— Ну да, апрель, почки на деревьях, запахи, ручьи, весенняя революция. Мы шагали в первом ряду, взявшись за руки, как у Пастернака, навстречу милицейским кордонам, — продолжил он с нарастающей твёрдостью в голосе. — Я поехал за вами, бросил кафедру в Новосибирске, бросил всё, мои коллеги уже защитили докторскую, шагнули вперёд, стали профессорами, а я — чем только я не занимался! От кремлёвских коридоров до каких-то фондов, комитетов, советов — и теперь вот комментатор в полулиберальной газетёнке. Нас быстро заменили молодые, ухватистые, с хорошим первоначальным капитальцем за пазухой, сбитым бог весть с чего нашими же руками. Им было плевать на наши идеалы — у нас в стране государство падает в руки раз в сотню лет, и важно не упустить этого исторического момента… Мы боролись… боролись… а за что?.. Но это потом… И вот сперва я стал свадебным генералом при их амбициях, подкрепляя своим присутствием незыблемость вашего политического курса, потом нахлебником, а потом — обузой. А вы стали гарантом их ненасытной беспринципности. Вот куда покатилось всё благодаря вашей странной… неразборчивости. — Он вытащил белый платок из кармана и промокнул им взмокший от пота лоб. — Да-да, белоснежные повязки на рукавах… я помню… Все улицы, вся страна надела их… Кто придумал это?.. Не вы… вам не надо, вы — эмблема, факел в чьих-то крепких руках. — Скворцов остановился позади кресла, в котором сидел президент, и тихо проговорил, обращаясь к его затылку: — Я любил вас всем сердцем… а теперь я вас ненавижу! — Он поднял руку с пистолетом в кулаке и сразу опустил её, будто опомнившись. — Как дракон, вы превратились в свою противоположность… Когда надо было отвлечь внимание от своих промахов и провалов, вы развязывали войны в собственной стране, уничтожали несогласных, плодили чиновников, бросали друзей, благословляли повальное воровство и коррупцию. Вы построили такую тоталитарную систему, от которой, как духами, пахнет демократией, вот что у вас вышло. Это даже не предательство — это похуже, если что-то может быть хуже… А потом ушли и бросили власть вот таким вельможам на «мерседесах», для которых раздавить человека — как плюнуть по ветру. — Он помолчал. Потом тихо добавил, видимо утвердившись в своих мыслях: — И в итоге вы, даривший такую надежду, ничего не сделали. Вы не сделали ничего. И даже хуже.

Даже если бы Викентий Леонидович стоял лицом к президенту, то и тогда тот не сумел бы удержать лёгкую полуулыбку, тронувшую концы его опущенных книзу губ. Изнутри дома донёсся грохот упавшей посуды и частые женские крики, но он не обратил на них внимания.

— Стрелять надо не просто в человека, — сказал старик абсолютно уверенным голосом, — а в грудь, в сердце или в голову. Насколько я заметил, у вас так называемый детский браунинг. Не очень меткий. Вам следует подойти ближе, иначе промахнётесь. Наделаете шума, прибежит охрана, дело замнут, никто ничего не узнает.

Скворцов замер с открытым ртом. Воображение мигом нарисовало, как он стреляет в затылок и что при этом видит.

11.15

— Чёрт возьми, — прошептал Скворцов, — чёрт вас возьми совсем… может… может быть…

— Опять может быть? — проворчал старик не оборачиваясь и вздохнул: — Что ж вы хлипкие такие?

— Не надо, — отмахнулся Скворцов, — не надо этих слов. Вы сейчас не на трибуне. — Он принялся нервно обкусывать заусенцы на пальце свободной руки. — Этого никто не ожидал, — произнёс он, обращаясь как бы к самому себе, — что всё станет таким, никто из тех, кто был с вами. Мы разрушили казарменную стену, а на её месте выросли дворцы, образовавшие новую стену, чистенькую, гладкую, совершенно непреодолимую. Сколько восторга, господин президент, сколько обожания, преданности обрушилось на вас после победы. Такого не вынести обычному человеку… Вот вы и не вынесли.