Журнал Виктора Франкенштейна - Питер Акройд

— Ах, вот вы и очнулись, мистер Франкенштейн! Как я рада!

— Благодарю вас.

— Пива чуток не хотите ли?

— Горло.

— Никак, пересохло, сэр? Какой тут жар стоял — ужас, что и говорить. Фред, принеси-ка пива.

— Сбитня, — слабо проговорил я. Я едва сознавал, где нахожусь, смутно понимая, что встречал старуху когда-то в прошлом.

— Фред его заварит покрепче, — сказала она. — Он добрый малый.

Затем я увидал Фреда, стоявшего у изножья кровати; он ухмылялся и от возбуждения прыгал с ноги на ногу. Ко мне тут же разом возвратились воспоминания о происшедшем.

— Я понял, что вы очнетесь, когда вы у меня воды попросили, — сказал он. Я этого не помнил. — А до того вы все бредили.

— Бредил? Что я говорил?

— Да вы насчет этого и не волнуйтесь вовсе, — ответила за него миссис Шуберри. — Глупости всякие, мистер Франкенштейн. Фред, давай-ка поторапливайся со сбитнем.

— Но что это были за глупости?

— Диаволы, нечистая сила и все такое. Я на это и внимания не обращала.

Я надеялся, что не сказал ничего лишнего, и завязал узелок на память: расспросить на этот счет Фреда. Он принес мне миску сбитня, и я жадно его выпил.

— Долго ли я тут пролежал?

— Чуть поболее недели, сэр, — ответила она. — Стиркой, пока я тут, дети занимались. Не угодно ли поджаренного хлеба, мистер Франкенштейн?

Я покачал головой — я чувствовал себя слишком слабым, чтобы есть. Однако в течение этого дня и следующей недели силы мои мало-помалу восстановились. Когда миссис Шуберри ушла, вполне удовлетворенная заплаченными ей семью гинеями, я расспросил Фреда о своих бредовых речах.

— Вы одну песню пели, — сказал он.

— Песню из тех, что поют в горах?

— Откуда же мне знать, сэр. Только про горы там ничего не было.

Тут он замер, вытянув руки по бокам, и продекламировал:

Как путник, что идет в глуши

С тревогой и тоской

И закружился, но назад

На путь не взглянет свой

И чувствует, что позади

Ужасный дух ночной[21].

В устах невинного ребенка строки эти звучали еще ужаснее, чем всегда. Я сразу узнал их — они были из поэмы Кольриджа, однако не помню, чтобы они произвели на меня особое впечатление, когда я их впервые прочел. Должно быть, они носились в воздухе вокруг, пока я лежал в горячке.

На следующее утро я в состоянии был умыться и одеться без посторонней помощи. То самое дело, разумеется, угнетало меня, преследовало, подобно отчаянию, не знающему границ. К тому же от вынужденного бездействия я сделался беспокойным и суетливым — на месте мне не сиделось. Нанявши кеб на Джермит-стрит, я доехал до Лаймхауса, где выскочил и чуть ли не бегом пустился по тропинке к мастерской. Приблизившись к ней, я тут же понял, что он приходил вновь: дверь, выходившая на реку, была еще прежде выбита страшным ударом, который он нанес, стоило ему обрести свободу; теперь же разломана была часть кирпичной стены рядом с нею, а на глинистой дорожке, ведущей к причалу, валялись куски битого стекла. Я замедлил шаг; мгновенным побуждением моим было бежать или, по крайней мере, спрятаться. Но некое более серьезное чувство — ответственности ли, смирения ли, не знаю — взяло надо мною верх. Я направился к мастерской и вошел через оставленную им зияющую дыру. Помещение было в полнейшем беспорядке: огромные электрические колонны лежали, перевернутые, на полу, приборы для опытов были уничтожены — основательно, на совесть. Записки и бумаги мои, а также кое-какие счета за доставку электрических машин пропали со стола; исчезли и плащ со шляпою, брошенные мною в ту ужасную ночь. Отомстивши таким образом, он покинул место своего второго рождения.

Я пребывал в состоянии боязливой нерешительности. Он забрал касавшиеся всех моих экспериментов записи, рука его уничтожила приборы, но что проку было в них теперь? Работа моя была окончена — или, вернее, оборвана — с появлением живого существа. Более делать было нечего. Тогда я решился уйти из мастерской с тем, чтобы никогда не возвращаться. Мне представлялось, как она превращается в развалины, становится пристанищем питающихся падалью животных и морских птиц — то было лучше, чем видеть, как на этой проклятой земле вырастают новые поселения. Для меня она на веки вечные останется местом печальных воспоминаний.

Я пошел назад улицами знакомыми и незнакомыми, охваченный опасением, что «ужасный дух ночной» и впрямь где-то позади меня; были моменты, когда меня пугала собственная тень, несколько раз я в ужасе оборачивался. Часто в проулках и улицах, что побезлюднее, слышалось мне эхо шагов, и я вновь со страхом оглядывался. Когда я наконец оказался на Джермин-стрит, выражения лица Фреда довольно было, чтобы понять, что за беспокойство я пережил.

— Вид у вас — будто вам лукавый повстречался.

— Нет. Не повстречался.

— К вам тот джентльмен заходил.

— Джентльмен? Что за джентльмен?

На миг я вообразил, будто он говорит о существе. Фреда, казалось, не на шутку встревожил мой отклик.

— Вот этот, сэр, только и всего — было бы о чем волноваться.

Он протянул мне визитную карточку, на которой Биши нацарапал записку. Суть ее заключалась в том, что они с Гарриет намеревались посетить меня ранним вечером того же дня: «Мы хотим вам кое-что показать — точнее, кое-кого».

Я как мог подготовился к их приходу. Чтобы успокоиться, я принял ложку опийной настойки. С преимуществами этого снадобья меня познакомила миссис Шуберри — она, по всей видимости, лечила меня им не скупясь, когда я был прикован к постели.

— Ни с чем не сравнится, — сказала она перед тем, как уйти. — Надежнее выпивки и душу лучше успокаивает.

Я и впрямь нашел это средство целительным для израненных нервов и, когда Фред объявил о прибытии Биши и Гарриет, отмерил себе еще одну дозу смеси. Гарриет я не видал с тех пор, как они бежали к Озерам, и вид ее свидетельствовал о том, что брак весьма пошел ей на пользу. Она была оживленнее и увереннее, нежели мне помнилось; тому несомненно способствовал младенец, которого она держала на руках.

— Это Элайза, — сказала она. — Элайза Ианте.

— Не первое из моих произведений, Виктор, но прекраснейшее.

Разница между творением Биши и моим собственным была столь велика, что я готов был зарыдать. Вслед за ними по лестнице поднялась молодая женщина, которой меня не представили; я решил, что это кормилица, и действительно, Гарриет вскоре отдала ей ребенка, приласкавши.

— Вы изменились, — сказала мне Гарриет, когда я провел их в гостиную. — Стали серьезнее с виду. Вы более не юноша.

— С тех пор как мы виделись в последний раз, я многое испытал.