Боевые паруса. На абордаж! - Владимир Коваленко

И как в такого не влюбиться, тем более что как раз тебя — глупую на фоне великих мудрецов вокруг, хоть и богатую, — он слушает? Внимательно. Не перебивая. При том что ни разу не зарился на твои деньги! А когда спит, вот смех, становится так похож на Руфину! Понятно, на юге все астурийцы на одно лицо. Как, наверное, андалусийцы на севере. И все-таки… Волосы темнее льняных. Длинный, чуть красноватый на кончике нос нависает над пухловатыми для мужчины губами, сжатыми в недовольную складку. Крепкий волевой подбородок. В темных глазах — кажется, все-таки чуточку карих — ум и воля. Когда они открыты, разумеется.

Только он жесток, а Руфина мягкая… Сейчас лекцию начнет. Только в отличие от Эспиносы не по астрономии или стихосложению.

— Сейчас объясню.

Подруга принялась расхаживать по комнате, от окна до дверей. Широкие, тяжелые шаги, затянутый в белое полотно палец правой руки согнут под подбородком вопросительным знаком. Прищурить глаза, чтобы немного размылась фигура, вообразить на месте платья мантию, а косу заменить собранными в хвост волосами — и готов дон Диего!

— Выгляни в окно, — а вот выговор у нее севильский. Портрет поэта сразу рушится: бросаются в глаза непомерный рост и женский профиль. За последнюю пару лет Руфина все-таки немного округлилась. Как раз там, где надо!

— Зачем?

— Выгляни.

Снова взгляд, что тяжелей лепного потолка. Противиться ему нет сил, а встать и сделать пару шагов так просто. Хотя и неприлично. Не пристало замужним дамам в окна пялиться! Разве самую чуточку… пока никто не смотрит, да осторожненько, из-под мантильи.

— Что видишь?

— Площадь. Людей. Дома. Фонари. Мостовую. Как обычно.

— Ошибаешься. Взгляни внимательней. Людей, говоришь? Дудки! Ты видишь мантильи, шляпы и плащи. Краску на стенах, черепицу. Так и с Диего. Ты видела от силы первый слой. И вот уже, видите ли, влюблена.

— Я с ним говорила. Слушала его стихи.

— О, словами прикрыться легче, чем тканью. Сколько локтей парчи у тебя в парадных платьях на вертугаден накручено? Десятка два? А сколько стоила вышивка… Слов надо меньше, и денег они не стоят.

— Зато слова идут из души.

— Необязательно. Помнится, Гонгора шутки ради писывал вирши, в которых клял долю подкаблучника при сварливой жене. Очень натурально выходило — а был он священником и женат не был. Так что поверь, не желай ты влюбиться, никакой кавалер не достучался бы до твоего сердечка, будь он трижды поэт и четырежды мастер фехтования.

— Но я не такая!

— Какая — такая? Я ведь не говорила, что ты хотела чего-то непристойного. Но, согласись, несмотря на всю веселость нынешней твоей жизни, тебе хочется чего-то еще. Неуловимого, неизъяснимого, странного. То ли снега с горных вершин, то ли соленой трески в шоколаде…

Ана облегченно прыснула в кулак.

— Гадость какая, наверное! А я уж думала, ты серьезно.

— А я серьезно. Хочешь, вылечу? Скажи мужу, что для престижа семьи вам, кровь из носу, нужно побывать в Мадриде. А лучше в Швеции, это дальше и интересней, но в Мадрид твой супруг наверняка поедет охотней.

— Ты о чем?

— О том же. Домашние дела и прекращение приемов не помогут. Наоборот, у тебя будет больше времени для того, чтобы лелеять страсть, она станет расти…

— Ты не понимаешь!

Ана собралась, как тигрица перед прыжком.

— Или нет, прекрасно понимаешь! Да, черт тебя возьми, подруженька, я хотела влюбиться! И я хочу поставить своему хряку рога. Он заслужил — за то, что мне с ним скучно! Я ведь живу только в Академии — ну и на обедах… Два дня в неделю, остальное… как в гробу! Потому я счастлива, что Господь послал мне Диего. Поэт будет моим. И ты, Руфина де Теруан, поможешь мне его заполучить. Или мы враги.

Руфина так и стоит — столбиком, конус идеального соотношения. В шахматную фигуру превратилась, в пешку, слона или королеву. Донья Ана — одна рука на бедре, другая, с указующим перстом, наставлена подруге между глаз — словно рапира диестро. А за дверью притаилась иная фигура, изогнутая, подобно шахматному коню. Только шахматные кони редко прикладывают ухо к двери.

Ана развернула листок бумаги. Служанка говорит, что нашла… В кармане гостьи, но вот этого-то хозяйка может и не знать! Все иголки обошла, вот ловкая. Что ж, намеки она понимает отлично, потому честно заработала десяток реалов. Теперь стоит изучить, что такое подруга с таким увлечением перечитывает. Или жених наконец объявился, пусть и в эпистолярном виде, или происходит что-то нехорошее. О чем следует на всякий случай предупредить донью Бланку.

Не пристало незамужним девушкам с упоением читать письма молодых людей. А чьи еще могут вызвать такие чувства. Ох, нашла Руфинита воздыхателя. Хорошо, если парень порядочный. Впрочем, скорей всего. Алькальдова дочь переборчива. В любом случае, сейчас все тайное станет явным!

Развернуть незапечатанное послание — не грех, да и незаметно. Глаза скользят по неровным строчкам. Крупные, неровные буквы коротких рифмованных строк расплываются перед глазами, как будто слезы уже испортили бумагу.

Не узнать почерк дона Диего Ана не могла. Насмотрелась. Стихи, написанные от имени девушки, он никогда не читает, просит кого-нибудь из дам. Разумеется, чаще всего эта честь достается донье де Рибера. Так что почерк поэта она знает. И вот — никак не песнь пастушки. Не переложение античной тематики. И не очередной казарменный шедевр.

Стихи — неготовые, корявые — вот ритм сбит, вот слово зачеркнуто, а новое не вписано. Совершенно не похоже на Диего… Как будто ему отказало обычно совершенное чувство слова! Почему он отправил сонет в таком виде? Тем более… Сонет с признанием в любви. Ана продолжает анализ, как будто готовит критическое выступление в Академии. Душа не верит. И путаются в голове формальные, красивые словеса:

«Дон Диего, очевидно, сделал последний и наиболее тяжелый для поэта-культиста шаг, соскользнув на „темную“ сторону величия. Достиг уровня искусства, не принимаемого толпой, и тем более знатоками, сразу. При первом прочтении сонета испытываешь скорей удивление безыскусностью творения — и парадоксальное желание перечитать эту очевидно слабую вещь еще раз. При втором перечитывании отвращение сочетается с неодолимой притягательностью. И только на третьем авторский замысел раскрывается вполне, и читателя охватывает восторг, перемешанный с тем благородным букетом чувств, который заложил в произведение поэт. Картины внутреннего мира влюбленного воина выписаны не только и не столько словами, верней, не только их значением. Созвучие, ритм… До сих пор никому, кроме испанского Гомера, дона Луиса де Гонгора-и-Арготе, этого не удавалось. Тем не менее здесь мы видим нечто, превосходящее по силе знаменитые — а для многих пресловутые — „Одиночества“. Сквозь прорехи нарочито разрушенной формы сквозит отчаяние разума, не способного вместить чувство. Совершенно очевидно, что столь молодой человек, как дон де Эспиноса, не смог бы создать подобный шедевр, не находясь сам в том состоянии, которое столь совершенно отобразил…».