Чистый кайф - Андрей Валерьевич Геласимов

до него добрались. Щас разгоним. Щас, щас!

Он протиснулся вперед, заколотил по двери кулаком, и через секунду она открылась.

На пороге стояла Юля.

Я повернулся, чтобы уйти, но влетел в пустое ведро.

Оно с грохотом долбанулось в соседние. Юля засмеялась.

– Уже назад приехала? – заспешил Шнырик. – Понравилось, значит, у нас! А я говорил твоему папаше – места расчудесные. Захочете уехать – а ни в какую!

Юля продолжала смеяться, я громыхал ведрами, инструмент в доме жалобно стонал.

Через минуту мы стояли посреди большой комнаты с низким потолком.

– Ты сказал – они его раскурочили, – я перевел взгляд с пацана, сидевшего с аккордеоном в углу, на Шнырика. – На фига опять разрешаете?

– Это были другие мальчишки, – возразила вошедшая следом за нами в комнату Юля. – Вадик не балуется. Ему действительно интересно.

– Научишь? – Этот Вадик уставился на меня, будто я ему должен.

– Жизнь научит. Дергай отсюда. Мне надо инструмент починить.

– Сам дергай, – отозвался малец и тут же получил от Шнырика по затылку.

– Хорош, – остановил я детдомовский самосуд, склоняясь к привычно согнувшемуся от удара пацану. – Тебе зачем?

Пацан покосился на меня, потирая затылок, подумал чутка, а потом все же раскрыл свой план:

– В город уеду. Буду на улицах играть. Мамке на свадьбу насобираю.

Шнырик заржал.

Я выпрямился, и он тут же смолк.

– Замуж решил ее выдать? Грамотная тема. А жених есть?

– Нету пока. Но как деньги соберу, появится.

– Это скорее всего, – согласился я.

– Мне кажется, у него талант, – подала голос Юля.

– Талант? А ну-ка, малой, дай инструмент. Вот это повторить сможешь?

Я сыграл начало «Мэкки-нож».

– Да легко, – хмыкнул он.

– Апломб есть. Уже что-то. Но сначала надо инструмент посмотреть – чего с ним твои дружбаны сотворили.

В итоге серьезный ремонт не потребовался. Я кое-что поправил по мелочи и отдал аккордеон пацану. Тот начал подбирать, а я пошел искать Шнырика. Он уже сообразил, что за базар придется ответить, и по-тихому куда-то свалил. Ни во дворе, ни в огороде, ни в старом сарае с выломанной дверью я его не нашел. Лучше детдомовских ныкаются, наверно, только суслики в донской степи. Там жизнь еще не тому обучит. Но здесь на Псковщине Шнырик был лучшим.

– Уходишь? – спросила Юля с крыльца, когда я понял, что искать бесполезно.

Я вышел за калитку и уже с улицы ответил:

– Работы в монастыре много. И так времени вагон потерял.

– А Вадик?

– Что Вадик?

– Он же старается. Ему надо маму замуж выдавать… Ты ему задание дал.

Я почесал репу:

– Ну, раз маму… Тогда ладно.

Пацан действительно оказался способный. Или упрямый. Иногда трудно бывает отличить. Когда мы вернулись в дом, у него уже почти получалось.

– Допекло тебя, по ходу, без отца жить.

– Не, мне нормально, – сказал он, не отрывая глаз от клавиш. – Кувякушки дохнут.

– Кто?

– Ну, по-вашему – куры.

– А-а… И чего они дохнут?

– Так за ними уход нужен. Глаз женский. У меня с ними не того. Я ей говорю, она меня не слушает. А мужа послушает. Забоится.

– То есть ты из-за куриц все это замутил?

– Ну да, – он кивнул. – А еще мамку жалко.

– Славный, – сказала Юля, выходя за мной в соседнюю комнату.

Чай попить предложила. А чего еще делать? Малой никак не мог подобрать последние ноты.

Здесь у Шныриковской бабули, видимо, располагался штаб. Рядом с кроватью на землистой мешковине был разложен лук. У стены напротив тосковало проржавевшее ведро с картохой. С телевизора годов, наверное, семидесятых уголком свисала замызганная вязаная салфетка. Пол накрест пересекали длинные, не самые чистые на свете половики. По центру стоял круглый стол, застеленный древними, еще советскими газетами. На газетах посреди пятен от чая, комбайнов и космонавтов громоздились целлофановые пакеты с мутной какой-то едой. В обоих окнах, которые и в жару оставались наглухо закрыты, между рамами темнели пролежни старой ваты. Воздух был спертый. При этом воняло чем-то таким, чего бы я совсем не хотел даже в своей кривой жизни. Чем это пахло? Ветхостью? Нищетой? Но в монастыре мы тоже особо не жировали. Нет, здесь было другое.

– Не доверяет тебе хозяйка, – показал я Юле на ведро с картошкой. – Опасается, что объешь?

– Да нет, у нее и до меня все продукты в этой комнате почему-то хранились. – Юля махнула в сторону обшарпанной хлебницы на комоде. – Вон там, например, внутри до фига всего, кроме хлеба. Она чего там только не прячет.

– Ну, значит, бабушка готова к самым неожиданным поворотам. Где она, кстати?

– Не знаю. Уходит куда-то на целый день.

Мы помолчали, прислушиваясь к пассажам Вадика из соседней комнаты. У него получалось все лучше.

– Так ты почему не уехала? – спросил наконец я.

Юля как-то очень невесело усмехнулась:

– Куда?

Я пожал плечами:

– Домой, куда еще?

– У меня сейчас вот дом, – она обвела рукой все это старушечье убожество, весь этот запах. – Другого я не хочу.

Я посмотрел ей в глаза и понял, что она говорит правду.

– С отцом непонятки?

– Да там… – Она вздохнула и отвернулась. – Запутанная, короче, история.

– Расскажешь?

– Тебе не понять.

Я хмыкнул.

– Думаешь, настолько тупой?

Она повернула ко мне голову.

– Нет, по другой причине. Но именно ты понять не сможешь.

– Если не расскажешь, тогда точно никогда не пойму.

Юля несколько секунд молча смотрела на меня, а затем начала говорить. Лицо ее менялось, голос менялся, она сама менялась, как будто история, осевшая в ней, делала из нее другого человека, и вот теперь этот чужой человек уходил, а передо мной с каждым ее словом проступала она сама – взволнованная, обиженная, одинокая.

От нее многого ждали – способная, красивая, денег немерено у отца. Отправили еще маленькой девочкой в Штаты. Фигурное катание, тренеры вокруг – одни чемпионы, мальчика Петю снарядили с ней из Москвы. Папа платил за все. Дома под его бабки специалисты дружно пропели ему об огромном таланте. И посоветовали дочь увозить – там условия, там лед, там наука, там лучшее в мире все. Папа повелся. Он же не знал, что эти ребята исполняют упражнение «соскок». Чтобы с них не спросили потом за низкие результаты. А в Америке постепенно все прояснилось. У Пети получалось как надо, а у Юли – нет. Но папа платил за обоих, поэтому Юля продолжала кататься. Хотя тренер, добрая душа, прямо ей говорил, что с другой партнершей Петя взлетит до небес. А Юля знала – если будет другая партнерша, папа платить перестанет, и максимум, до чего Петя взлетит, – это место официанта в дайнере недалеко от катка. Потому постепенно привыкала к тому, что она