Русская идея от Николая I до путина. Книга II - 1917-1990 - Александр Львович Янов

столь же стеротипно и столь же знакомо: «Потенциальная сила руситства. апостолом которого является Солженицын, лежит в совпадении самых мощных импульсов политической иерархии и народа. Разделяя преданность советскому коммунизму и политическое единодушие, оно также нащупывает глубочайшие русские истоки подчинения власти и обнаруживает такое физиологическое отвращение к плюрализму, что либеральные диссиденты боятся: руситы у власти были бы даже страшнее коммунистов».

Как и большинство западных интеллектуалов, сталкивающихся с русским национализмом, Шиплер апеллирует к «глубочайшим русским истокам» произвола, к фундаментальным стереотипам политической культуры. Но даже будь они верны, стереотипы эти статичны, на то они и фундаментальные. Они должны существовать ВСЕГДА, а не время от времен. И поэтому просто не могут объяснить странную динамику русской политической системы. Нет, я не стану ссылаться на очевидные примеры, на то, например, что, вопреки ожиданиям, победили в 1990-е коммунизм не могущественные, якобы, националисты («единственное массовое движение в стране», как слышали мы от собеседников Шиплера), но безнадежно слабые, как все они были уверены, русско/европейские либералы.

Напротив, сошлюсь на случай совсем уже темный, о котором едва ли слышал когда-нибудь читатель, на царствование Василия Шуйского. Происходило оно во времена после знаменитого Ивана IV, по всем статьям, казалось бы, воплощавшего те самые предполагаемые фундаментальные черты русской политической культуры, о которых писал Шиплер: подчинения власти требовал царь беспрекословного, за «плюрализм» казнил безжалостно — все поголовно семейство виноватого. Полюбил ли его, однако, за это народ? Об этом мы можем вполне компетентно судить по тому, что сделал Шуйский в первый же день своего царствования, 19 мая 1606 года.

А сделал он вот что: поклялся в соборной церкви Пречи-стыя Богородицы: «Целую я всей земле крест, что мне ни над кем ничего не делати без Собора никакова дурна; и есть ли отец виновен, то над сыном ничего не делати, а есть ли сын виноват и отцу никакова дурна не сделати». Достаточно вспомнить известный «Синодик» царя Ивана, пестрящий записями: «Помяни, Господи, душу такого-то, казненного “исматерью, изженою, и ссыном и сдочерью”», чтобы стало ясно, что именно обещал своему народу новый царь. Он не намерен был продолжать политику Грозного, он публично, торжественно от нее отрекался.

Конец террора, личную безопасность — вот что он обещал. Перед нами, если хотите, средневековый аналог речи Хрущева на XX съезде КПСС — деиванизация. Но Шуйский шел дальше. В крестоцеловальной записи, разосланной по всем городам русской земли, обещал он и безопасность собственности («животов») всех без различия сословий: «Мне, Великому Государю. вотчин, и дворов, и животов у братьи и у жен и у детей не отымати… Так же и у гостей и у торговых и черных людей дворов и лавок и животов не отымати… Да и доводов ложных мне, Великому Государю не слушати, а ставить с очей на очи, чтобы в том православное хрестьянство не гибло».

Конец доносам, конфискациям, массовым грабежам, казням без суда и следствия, конец произволу — вот что означала деиванизация. Именно это и имел в виду Ключевский, когда писал: «Воцарение князя Василия составило эпоху в нашей политической истории. Вступая на престол, он ограничил свою власть». И куда, спрашивается, девались тогда «глубочайшие русские истоки» произвола? Делал ведь все это Шуйский не потому, что был человеколюбцем. Делал потому, что именно этого ждал от него народ, «вся земля», которой он присягал. Потому, что не сделай он этого, не удержался бы он на троне и дня.

И повторялась такая либерализация, если можно так выразиться о тех темных временах, начиная с Шуйского, регулярно — после каждой диктатуры! И после Петра она была, и после Павла I, и после Николая I, после всех диктаторов, одним словом, вплоть до Сталина. Что может это означать? Не то ли, что там, в «глубочайших русских истоках», гнездится, помимо инстинкта подчинения власти, и некий неумирающий либеральный импульс, непобедимое отвращение к произволу? Он-то, импульс-то этот, откуда в тех «глубочайших истоках» взялся?

Не стану, впрочем, повторяться, в приложении к первой книге «Зачем России Европа?» я уже попытался это довольно подробно объяснить.

С другого края пропасти

Нам повезло: мои оппоненты обрели собственного, можно сказать, официального историка. Книга С. В. Лебедева «Русские идеи и русское дело» хорошо издана и легко читается. Особенно порадовал меня подзаголовок «Национал-патриотическое движение в прошлом и настоящем». Главный вопрос, которому она посвящена, сформулирован на первой же странице: «Есть ли в стране силы, способные… вернуть России державное величие?». Мы еще не раз будем сверять свои идеи с этим своего рода взглядом с другого края разделяющей нас с Лебедевым пропасти. Да и читателю такое сравнение будет, надеюсь, полезно.

Но сейчас, естественно, интересует нас то, как объясняет автор, что именно в начале 1980-х Русская идея вышла на улицу, другими словами, внезапное явление на советской политической сцене черносотенства. Надо сказать, что к самому этому феномену автор относится в высшей степени положительно, лозунги первой его ипостаси (1905–1917 годов) «Россия для русских» и «Бей жидов, спасай Россию!» подробно обосновывает и оправдывает, возникновение черносотенства связывает с угрозой утраты сакрального характера власти: «Когда власть в России теряет свой сакральный характер, то государство стремительно рушится». Смысл черносотенства был, следовательно, в том, чтобы не допустить этой роковой утраты.

В 1905 году Россия оставалась единственной великой державой, где власть еще считалась сакральной (во всяком случае частью ее населения). История, совершенно очевидно, не благоприятствовала черносотенству. Проще говоря, оно было обречено. И ничего не меняют в этом ни уверенность автора в том, что «если какие-нибудь партии в тогдашней России и можно было назвать всенародными, то это могли быть лишь черносотенцы», ни длинный список знаменитостей, которых он к к ним причисляет.

Важно нам во всем этом не столько даже то, что на первых же всеобщих (и свободных) выборах в Государственную Думу фавориты потерпели сокрушительное поражение (их депутатов там не было, иначе говоря, народ России проголосовал против них и, представьте себе, за либералов: абсолютное большинство в первой Думе досталось кадетам), сколько полная неприменимость его критерия к брежневской России. Возрождение черносотенства в начале 1980-х никак нельзя было связать с утратой сакральности советской власти. Какая уж там сакральность у «коллективного руководства» безбожной партии?

Предложенное нами объяснение, что возрождение черносотенства связано (так же, как и его возникновение в 1905) со вступлением империи в зону экзистенционального кризиса, Лебедеву тоже не подходит. Никакого кризиса в СССР 1980-х он не видит. Напротив, как раз тогда, по его мнению, «советская система была крепка как