Русская идея от Николая I до путина. Книга II - 1917-1990 - Александр Львович Янов

не отмежевалась, она НЕ МОГЛА от него отмежеваться. Просто потому, что никакой идеологической амуниции, кроме «антисионизма», в национал-патриотическом арсенале больше не оставалось.

Все перепробовали — и теократию, и «вторую, сибирскую Россию», и православное возрождение (от «коммунистического православия», правда, сами отказались) — ничего не привилось на выжженной коммунизмом советской почве. Один «антисионизм» привился. А тот на поверку оказался родным братом фашизма. Что ж винить в этом «Память»? И тем более КГБ, ЦРУ или Моссад, если перед нами печальные итоги затянувшегося на два с половиной десятилетия бесплодного путешествия национал-патриотической мысли? Если ни к чему, кроме фашизма, она в финале не пришла? Но об этом вы ничего не найдете в лебедевской истории, хоть и фигурируют в ее заголовке «русские идеи». На деле царит в ней конспирология. Безраздельно.

Воспоминание

Дальнейшая судьба «Памяти» ничем не отличалась от судьбы других национал-патриотических организаций на закате СССР: раскол за расколом. И все, конечно, связанные с «предательством». Сначала группа раскольников во главе с неким Николаем Филимоновым не то, чтобы отделилась от «Памяти», просто объявила себя национально-патриотическим фронтом «Память» и первым делом исключила из рядов Васильева. Не прошло и месяца, как на свет явилась третья «Память» во главе с Александром Кулаковым, в свою очередь исключившая за предательство и Васильева, и Филимонова. Таким манером к концу 1980-х существовало уже десять (!) игрушечных национально-патриотических фронтов «Память».

Но грозная ее слава не умирала до самого 1990-го. Тем более, что местные ее отряды время от времени продолжали проводить митинги, порою и погромы. Несколько таких митингов, например, прошло летом 1988-го в Румянцевском сквере в Ленинграде. Последний погром прошел уже на моей памяти 18 января в ЦДЛ (Центральном Доме литераторов). Большая группа «памятников» ворвалась на заседание писательского объединения «Апрель», начала бузить, крушить мебель, оскорблять женщин, вступившихся за них мужчин бить «по очкам», угрожая завтра устроить еще не такую вакханалию. А у меня завтра, 19 января, назначена была в этом самом ЦДЛ встреча с писателями.

Я тогда, как я уже упоминал, только что впервые с 1974 года вернулся в Москву (преподавать в МГИМО) и был нарасхват: разные встречи назначены были практически на каждый вечер — на месяц вперед. И вот утром 19-го звонят мне из ЦДЛ и говорят, мол, так и так, пригласительные давно разосланы, но придут ли люди после вчерашнего погрома? И, помявшись, признаются, что гарантировать безопасность не могут: конечно, будет милиция, но если «памятники» вернутся числом человек 50, как вчера, то что смогут сделать два милиционера? Вот так встреча! Разумеется, я читал о «Памяти», но был уверен, что от нее уже воспоминания не осталось, а тут.

Решил, однако, рискну. Я хоть уже и немолод, но все-таки был у меня в юности первый разряд по боксу. Рискнули и приглашенные. Во всяком случае зал был полон. Позже судили организатора погрома, некоего Смирнова-Осташвили, человека явно психически нездорового. Его довод на суде был, что он решил действовать самостоятельно, поскольку «в центре организации теперь засели жиды». В тюрьме он то ли повесился, то ли заключенные его повесили. Но не смертью этой жалкой фигуры кончилась история «Памяти».

Настоящими ее похоронами была гигантская, более чем 100-тысячная антифашистская демонстрация в Москве 4 февраля 1990 года. Резолюция митинга, которым она закончилась, гласила:

«No Раsагап! Фашизм не пройдет!».

Глава 20

ПЕРЕСТРОЙКА

 Часть первая•

Не знаю никакой другой аналогии той чудовищной метаморфозе, что произошла в российских умах с репутацией Перестройки 1989–1991, кроме одной. Я говорю о превращении Царя-освободителя Александра II в «зайца, преследуемого охотником». Это. по словам императрицы, наблюдавшей из окна Зимнего за своим коронованным супругом, Освободителем России, петлявшим по площади, убегающим от пули террориста.

В отличие, однако, от случая Александра II, репутация Перестройки рушилась на моих глазах. И мне кажется, что поэтому я могу объяснить эту метаморфозу лучше, нежели ту, полуторастолетней давности.

Конечно, попыток ее объяснить было много. Начиная с того, что фундаментальная реформа в России несовместима со свободой («гласность погубила Перестройку», как гласила модная в 1990-е мудрость). И кончая отчаянным «Страна такая, к свободе не приспособленная» (тут обычно ссылаются на «кодекс чести русского патриота», сформулированный Александром Прохановым: «Пропади она пропадом, эта свобода, если выбор между ней и державой»). По разным причинам меня все эти объяснения не устраивают. Но посмотрим сначала, что, собственно, имею я в виду под Перестройкой.

«Пражская весна» в Москве

Передо мной три аккуратных томика в красных обложках: «Первый съезд народных депутатов СССР. Стенографический отчет». И даже канцелярская проза Председателя ЦИК В. П. Орлова, открывавшая Съезд 25 мая 1989 года не могла скрыть веявшего от него дыхания свободы. Скрыть, то есть, что в стране происходил великий праздник, поистине всенародный праздник. Вот его слова: «Выборы проходили в условиях невиданной доселе гласности и открытости, бурного роста политической активности трудящихся. Это особенно убедительно подтвердил воскресный день 26 марта, когда более 172 миллионов советских людей — почти 90 процентов всех избирателей — пришли на избирательные участки, чтобы выразить все оттенки общественного мнения, поддержать перестройку».

Сопоставьте это с результатами опроса ВЦИОМ 5–6 марта 2005 года. Поддерживали тогда Перестройку два (!) процента опрошенных. Прошло всего 16 лет со времени того Съезда. Практически те же люди отвечали на вопросы ВЦИОМ, девяносто (!) процентов которых голосовали в марте 1989-го в поддержку Перестройки. Похоже, что перед нами другая страна, не правда ли?

Во всяком случае иностранец, посещавший страну раз в 16 лет, не узнал бы в ней ту Москву, которая в прошлое его посещение буквально прилипла к телевизорам, со страстью или с негодованием следя за ходом прений на Съезде. До такой степени прилипла, что улицы были пустынны: город ушел на Съезд. Даже в 1990-м, когда я вернулся в Москву, гл. редактор Известий с гордостью пригласил меня на балкон показать далеко внизу длиннейшие очереди у газетных киосков на Пушкинской площади и бурлящее море голов, обсуждавших последние статьи.

Да та ли то была Москва, которую я покидал, казалось, навсегда 16 лет назад? Та ли хмурая, настороженная «не приспособленная к свободе» Россия, словно бы запечатанная заклятьем Проханова? «Держава», «держава» только и было на устах той России. А теперь что? Хоть ложкой хлебай было в этой новой, перестроечной России свободы! Будто снова был на дворе апрель 1917, когда точно так же не узнал свою страну только что вернувшийся