Линкольн в бардо - Джордж Саундерс

Я ушел.

Да: одновременно став причиной и (трепетным) наблюдателем (изнутри) душераздирающего огнезвука, связанного с явлением взрыва световещества (ощущение, которое я даже не берусь описать), я пошел.

И обнаружил, что иду по высокогорной тропе, а впереди два человека, которые, как я понял, ушли всего за считанные секунды до меня. На одном был похоронный костюм, очень дешевый, и он посматривал то в одну, то в другую сторону, как турист, и, что довольно странно, напевал себе под нос, из чего можно было заключить, что он пребывает в состоянии бессмысленного счастья, упрямого неведения. Хотя он и был мертвец, но относился к этому, казалось, так: Ха-ха, и что это все такое, а? Другой, с рыжей бородой, в желтом купальном костюме, двигался с сердитым видом, словно чтобы поскорее попасть куда-то, где он очень не хотел оказаться.

Первый человек был из Пенсильвании, второй из Мэна (из Бангора или окрестностей); много времени проводил в полях и часто наведывался на берег, где часами сидел на камнях.

На нем был купальный костюм, потому что он утонул, когда купался.

Я откуда-то знал это.

Периодически, спускаясь по той тропинке, я оказывался и здесь. Был в моей могиле; со страхом выпрыгивал из моей могилы при виде того, что лежит в моем гробу (чопорного вида мощи с высохшим лицом); оставался над моей могилой, нервно прохаживался по ней скользко́м.

Моя жена и прихожане прощались со мной, когда я смотрел на их слезы, то словно чувствовал, как в меня вонзаются маленькие зеленые кинжалы — в буквальном смысле кинжалы. С каждым рыданием кинжал покидал скорбящего и прилетал в меня, очень болезненно вонзаясь в плоть.

А потом я возвращался туда, на ту тропу к двум моим друзьям. Внизу вдалеке лежала долина, и я почему-то знал: мы идем туда. Уже стала видна каменная лестница. Мои спутники замедлили шаг, оглянулись. Узнали во мне священника (меня похоронили в облачении) и словно начали спрашивать: Идти нам дальше?

Я показал: да, идти.

Из долины внизу: какое-то песнопение, возбужденные голоса, звон колоколов. Эти звуки успокаивали меня; мы проделали наш путь, прибыли на место, теперь могли начаться празднества. Я был исполнен счастья оттого, что мою жизнь сочли достойной столь пышного прощания.

А потом, к моему раздражению, я снова оказался здесь; моя жена и прихожане теперь разъезжались в экипажах, посылая в меня время от времени зеленые кинжалы, сила удара которых не уменьшалась по мере удаления уезжающих. Вскоре мои провожающие пересекли Потомак и уже поглощали похоронную трапезу у Преве. Я знал об этом, еще расхаживая туда-сюда перед могилой. Я запаниковал от перспективы увязнуть здесь, мечтая лишь о том, чтобы присоединиться к моим друзьям там, на той лестнице. Это место теперь стало абсолютно непривлекательным: костехранилище, слякотная земля, мусорная свалка, печальные останки обескураживающего и чрезвычайно материального ночного кошмара, от которого я только начал отходить.

Мгновенно (с этой самой мыслью) я снова оказался там с моими друзьями, сходил со ступеней на выжженный солнцем луг, на котором стояло большое сооружение, не похожее ни на что из виденного мною прежде, — оно состояло из переплетенных досок и клиньев чистейшего алмаза, искрящегося целой радугой цветов, которые мгновенно изменялись с каждой малейшей переменой в качестве солнечного света.

Мы приблизились рука об руку. Вокруг нас собралась толпа и повела нас. Почетный караул, стоявший у дверей, засветился улыбками при нашем приближении.

Дверь распахнулась.

Перед нами был выложенный алмазами проход, по нему можно было приблизиться к единственному алмазному столу, за которым сидел человек, и я не сомневался: это принц — не Христос, а прямой посланник Христа. Комната напоминала склад Хартли, место, которое я знал мальчишкой: громадное открытое пространство, высокие пугающие потолки, тем более страшные, если рядом была исполненная власти фигура (самого Хартли в те ранние дни, теперь ставшего посланником Христа), сидящая близ источника тепла и света (тогда очага, а теперь неровного топаза, горящего изнутри на подставке чистого золота).

Мы поняли, что должны выстроиться в прежнем порядке.

Наш рыжебородый друг, нелепый в своем купальном костюме, пошел первым.

С обеих сторон, шагая точно в ногу с ним, по мере того как он приближался к столу, двигались два существа прекрасной внешности: высокие, стройные, а их ноги были как лучи солнечно-желтого света.

Как ты жил? — спросил один из них.

Только говори правду, сказал другой, одновременно они с двух сторон прикоснулись к его голове своими.

Оба засветились от удовольствия, увидев то, что им открылось внутри.

Мы можем подтвердить? — спросил тот, что справа.

Конечно, сказал наш рыжебородый друг. И я надеюсь, вы так и сделаете.

Желтоногий, находившийся справа, пропел единственную радостную ноту, и несколько более мелких его версий вытанцевались из него (я использую это слово, чтобы обозначить исключительную грацию их движений), держа большое зеркало, края которого были инкрустированы драгоценными камнями.

Желтоногий слева пропел свою единственную радостную ноту, несколько меньших вариантов его самого вывалились из него, покатились, держа весы, вперед в самой изящной последовательности всех вообразимых гимнастических движений.

Быстрая проверка, сказал посланник Христа со своего места за алмазным столом.

Существо справа подняло зеркало перед рыжебородым. Существо слева потянулось к груди рыжебородого и быстро и странно извиняющимся движением вытащило его сердце и положило его на весы.

Существо справа проверило зеркало. Существо слева проверило весы.

Очень хорошо, сказал посланник Христа.

Мы счастливы за тебя, сказало существо справа, и у меня нет слов, чтобы описать звук радости, который разнесся тогда по тому, что, как я теперь понимаю, было громадным королевством, протянувшимся во всех направлениях от этого места.

Громадный ряд алмазных дверей в дальнем конце зала открылся, за ними обнаружился еще более громадный зал.

Я заметил там, внутри, шатер из чистейшего белого шелка (хотя такое описание унижает его — то был не земной шелк, а более высокая, более идеальная ткань, рядом с которой наш шелк — жалкая имитация), внутри которого вот-вот должен был начаться великий пир, а на возвышении сидел наш хозяин, великолепный король, а рядом с ним стоял пустой стул (не простой — с золотой обивкой, если золото можно свить из света, и каждая частица этого света излучала радость и звук радости), и этот стул, как я понял, предназначался для нашего рыжебородого друга.

Королем в шатре был Христос; Христом был (теперь я это понял) и тот принц/посланник, что сидел за столом в чужом обличье, или вторичной эманации.

Я не могу это объяснить.