Синева - Майя Лунде

– его кровать стала свидетельницей всех наших разговоров, слушала обо всех его планах. Потому что Магнус непрестанно строил планы, то и дело, все чаще, он выспрашивал меня о будущем, о надеждах и желаниях, и во всех моих ответах выискивал, будто бы случайно, совпадения со своими собственными надеждами и желаниями.

– Как ты все себе представляешь? Какой у нас дом будет? – спросил он.

– Не знаю… Может, с садом?

– Я тоже об этом думал. Большой дом, старый, деревянный, и сад. С яблонями. Чтобы много яблонь. Тебе тоже такой хочется, да?

– Ну да, конечно. Но яблоки собирать сам будешь. А на склоне, может почти на горе, поставим скамейку. Будем на ней в старости сидеть и любоваться окрестностями.

– Скамейку?

– Ага, я ее сам сколочу.

Он представляет себе, как мы с ним, старики, сидим рядом на скамейке, подумала я, какая банальность. Но мне это понравилось.

– Поселимся у фьорда, – сказал он, – чтобы твоя «Синева» рядом стояла. Ты будешь выходить в море, а я в саду копаться. И яблоки собирать.

– Точно, смотри про яблоки не забудь.

Он рассмеялся и снова пустился в разговоры про нас, сказал, что он прогрессивно относится к разделению обязанностей, поэтому будет дома в фартуке варить яблочное варенье, дожидаясь меня, а я – рыбачить. И если я буду зарабатывать больше его, сердиться он не станет; говоря это, он явно гордился собственным великодушием: я, мол, позволю тебе зарабатывать больше.

Магнус говорил и говорил, старался выложить все, что у него накопилось. Я столько всего не понимаю, сказал он, и о том, чего я в детстве не понимал, я начал думать, только когда мы с тобой встречаться начали.

– Это о чем же? – спросила я.

– Да много о чем, о самом очевидном, что меня столько раз ремнем пороли. У многих наших знакомых так принято, да, но это не оправдание. И ведь он, папа, охаживал меня и плакал, господи, они столько слез пролить умудрялись, потому что мама-то тоже ревела – закрывалась в соседней комнате и рыдала, громко, через стенку слыхать было, как будто хотела, чтобы мы это слышали. Вроде как она сама мучается, хотя это ее же затея и была, это она папу настропалила – он делал то, что должен, что полагается отцу. Так всегда было: важные решения принимала мама, за него, за меня, за всех нас, она управляла нами, управляла теми же руками, которые вытирала о фартук, она укоризненно смотрела и участливо улыбалась… А может, она не виновата, может, им казалось будто этого общество требует, хотя на самом деле они сами все выдумали. Они и сейчас такие, хотят, чтобы я стал инженером, взял бы от жизни больше, чем они от своей, потому что считают, будто это единственно правильный выбор. Мои мать с отцом такие ретрограды, что зла не хватает, руки опускаются, но, с другой стороны, по-моему, как раз благодаря этому они и существуют, они усвоили правила и умеют по ним играть. Знают, что можно и чего нельзя, и упаси Господь, если они вдруг решат эти правила нарушить.

– Мне ужасно жаль их, – сказал он однажды, – и в то же время они дико меня бесят.

– Зря ты так.

– А если я стану их высмеивать, разве лучше будет?

– Не знаю.

– Умей я их высмеивать, было бы лучше. Наверное, надо уметь смеяться, как по-твоему? Научиться их высмеивать – и таким, как они, уж точно не станешь, да? Тогда уж наверняка будешь другим?

– Ты и так другой.

– Точно?

– Когда я тебя впервые увидела, ты уже был другим.

– А может, это ты сделала меня другим?

– По-моему, нам надо научиться смеяться.

Смех Магнуса – его я не могу из себя изжить. От него не избавишься, он укачивает меня, словно волны.

Яхта по-прежнему движется, но теперь иначе, буря ушла, оставив едва заметную качку и усталые волны, которые вот-вот улягутся.

Яхта моя, «Синева» моя, я заснула и бросила тебя, даже чуткий шкиперский сон мне больше не под силу, тело предает меня на каждом шагу, может, это он все еще отдается во мне болью, потому что он предатель.

Потому что, по сути дела, это он не разглядел того, что мне нужно, не научился понимать, что нужно другим. По сути дела, он оказался сыном своего поколения, и его тянуло туда, откуда он пришел. Магнусу захотелось вернуться домой в Рингфьорден, Берген ему надоел, он и сам в этом признавался, ему надоело, что на каждом углу приходится излагать свою точку зрения, надоело иметь мнение по любому поводу, причем обязательно «верное». Ему хотелось вернуться домой, хотелось заиметь сад и кухню, вот только хозяйничать там, на кухне, должна была я, потому что Магнус все время старался отыскать во мне то, что когда-то и свело нас вместе, то, что ему полагалось спасти.

А остальные его слова – да он просто болтал, и все.

Смелости у него было меньше, чем у наших родителей, на риск он не шел, на самом деле он был таким же, как и все молодые мужчины в то время: обросшие бородой, с доброй улыбкой, они, мягко переступая, шагали по миру и разглагольствовали о том, что все должно измениться, однако в действительности думали иначе.

Работа, которую мы выполняли, демонстрации, в которых участвовали, листовки, которые мы с ним писали в четыре руки, – все это было для него лишь игрой. Быстрей бы посмотреть ему в глаза, когда я брошу лед у него во дворе. Посмотреть на его одутловатое, видавшее виды лицо стареющего мужчины со следами красного вина на губах, оставшимися от вечера накануне, на его милую миниатюрную жену с чересчур гладким лбом и слегка натянутой улыбкой, на приехавших погостить внуков. Может, надо их попросить попрыгать на этом льду, втоптать его в грязь, ведь это их будущее он крадет, их будущее крадет его поколение… мое – мое поколение его украло.

Нам достался успех, а сопротивления мы не видели.

Да, пускай дети так и поступят, потому что это их жизнь он разрушает.

Вот только они наверняка не захотят – им, скорее всего, тоже плевать, старшие поколения носят их на руках, так что они тоже не видят сопротивления, им плевать, главное – чтобы на семилетие получить седьмой айфон, а на двадцатилетие – машину с жидкокристаллическим телевизором в салоне и собственную квартиру. Им плевать, они на лед не взглянут, даже если он будет лежать на земле и таять у них