Американец, или Очень скрытный джентльмен - Мартин Бут

Посетители кантины — люди из разных слоев общества. Иногда сюда захаживает Джузеппе — если найдет в канаве потерянную банкноту. «Босс» — место недешевое. Мария бывает здесь постоянно — одна из немногих женщин, что заходят в этот бар в одиночку. Ее быстро окружают собеседники. Помните, прохожим ничего не видно. Мужья здесь в безопасности.

А один я сюда не хожу потому, что Эфизио — человек проницательный. Американцы говорят про таких «видит насквозь». Он действительно понаторел в искусстве, которым владеют все бармены мира, — распознавать, что перед ним за человек. У них наметанный глаз. Будущие банкроты, любители согрешить по мелочи, неверующие и неверные, трусы и фанфароны, распетушившиеся от виски, — все они входят в их двери, подпирают их стойки, облизывают края их стаканов. В посетителя, который пришел с другом, вглядываются не так пристально, с ним не вступают в беседу, его не прощупывают и не прочесывают, точно он пруд с илистым дном, в котором полиция ищет тело утопленника.

Таких, как Эфизио, мне нужно особенно опасаться. Как и любой священник в любой исповедальне — а что такое бар, как не внецерковная исповедальня, без зарешеченного окошечка, полуопущенной занавески и приглушенных голосов, — бармен исполняет роль исповедника. Вот только если священник, как правило, оставляет полученные сведения при себе, бармен не связан никакой клятвой молчания. Священник продает информацию за «авемарии». Господь с готовностью покупает. Бармен продает услышанное за наличные. Полиция с готовностью покупает.

Очень обидно. Мне всегда хотелось побеседовать с Эфизио. Это человек, проживший жизнь у самых границ моего мира. Я убежден, что ему случалось убивать; вне всякого сомнения — подстраивать чужую смерть. Он бы не находился там, где находится, и не стал бы тем, кем стал, не имея за спиной такого прошлого. Иногда я думаю, как было бы здорово поболтать о том, что ему довелось пережить, сравнить его воспоминания с моими. Нам, профессионалам, иногда бывает приятно побеседовать на свои темы. Но как только он меня раскроет, вернее, как только хоть что-то заподозрит о моем прошлом, он немедленно позвонит carabinieri, в polizia. Если ему хватит ума, он не будет размениваться на местные силы правопорядка, а сразу сообщит в Рим, в Интерпол, в американское посольство и в ФБР, где у него, не сомневаюсь, до сих пор есть связи. После чего его некоторое время будут расхваливать местные газеты, телеканал «РАИ-Уно» станет брать у него интервью — словом, ненадолго он перестанет быть просто барменом-иммигрантом, вернувшимся из американского изгнания.

Он оставит свой след в истории.

Только, подобно пятну крови на горячем песке, след этот быстро выцветет и исчезнет, претворится в легенды, от которых ему не будет особого проку, хотя бару они и подбавят популярности. Сюда валом повалят любопытные, которым будет интересно, к какой части стойки я имел обыкновение прислоняться, из какого бокала пил, какое вино предпочитал. Они будут пожирать глазами бокал, облокачиваться на ту же часть стойки, заказывать такую же бутылку. «Босс» превратится в усыпальницу, в гробницу антигероя.

Не хотел бы я обеспечить Эфизио такую славу — вот таким вот образом и такой дорогой ценой.

А вот что меня бы не удивило: допустим, я совершил бы такую глупость и подставил грудь под восемьдесят четвертую беретту (9,17 миллиметра, та, что на вооружении у polizia и carabinieri; только я, само собой, вовсе не такой дурак) — и тогда два века спустя легенды бы гласили, что на том месте, где я упал, в каждую годовщину моей смерти сквозь камни проступает кровь. Итальянцы обожают строить усыпальницы.

— В среду по утрам я всегда здесь гуляю.

Голос падре Бенедетто звучит непререкаемо. Он — служитель своего бога и, соответственно, не испытывает никаких сомнений относительно своей будущей судьбы. Он будет прогуливаться здесь, в парке Сопротивления 8 сентября, каждую среду до скончания времен. А если они не скончаются — то до тех пор, пока его бог не призовет его к себе. Что случится раньше, его не особенно занимает.

Сосны и тополя молчат. Всего час, как занялась заря, солнце невысоко, но уже светло, как днем. Воздух еще полон ночной прохлады, и небо еще не согрелось, так что даже легчайший ветерок не пролетает по долине. А воробьи уже прыгают вокруг в своем вечном поиске друзей, подруг и пропитания.

Я заметил падре издалека, узнал его по сутане, которая колыхалась при ходьбе, будто бы он нес за собой обрывок ткани ночи. У меня не было нужды отступать в тень, чтобы разобраться, что это за ранний прохожий.

Завидев меня, он тут же поднял руку в полуприветствии-полублагословении, точно стараясь учесть все варианты. Я ведь мог оказаться демоном тьмы, блуждающим среди деревьев в поисках своего лаза в недра подземного мира.

— Buon giorno! — выкрикнул падре с расстояния метров в двадцать. — Так вы тоже любите погулять до того, как проснется солнышко?

Я поприветствовал его, и мы медленно зашагали в ногу. Он ходит, сцепив руки за спиной. Я предпочитаю держать руки в карманах, вне зависимости от того, есть там что-либо или нет. Привычка.

— Час тихий, — объясняю я, — а я люблю покой. На дорогах почти нет машин, все еще спят, воздух чистый, без всяких выхлопных газов, и птицы поют.

Словно повинуясь бессознательному повелению, в ветвях тополя начинает тихо свиристеть невидимая птица.

— Я прихожу сюда поразмыслить, — заявляет падре Бенедетто. — Раз в неделю. В среду, в день, дальше всего отстоящий от субботы. Всегда иду по одной и той же дорожке. Деревья для меня — как стояния Крестного пути: у определенных деревьев я благодарю Господа за определенные милости или за блага, дарованные мне и всем людям. Вот, например, здесь, у этой пинии, я останавливаюсь и благодарю его за рассвет. Только не сейчас. На следующем кругу. Видите, — он указывает на восток, на заалевший горизонт, — солнце еще не взошло.

— То есть вы хотите сказать, — парирую я саркастически, — что молитесь только после того, как солнце действительно встало. Это свидетельствует о сомнениях. А вдруг сегодня он возьмет и не дарует вам солнца?

— Мне? — Падре делает вид, что изумлен. — Он дарует его всем. И его слово нерушимо.

— Ну еще бы! — киваю я с ухмылкой.

Он знает, что поддразниваю я его добродушно. Приостанавливается, склоняет голову.

— А что на этом кругу? — интересуюсь я.

Мы уже шагаем дальше, гравий скрипит под ботинками.

— На этом кругу я благодарю его за многие дарованные мне дружбы и прошу помочь тем моим друзьям, которых обуревают тяготы и сомнения.

— А я гуляю здесь только потому, что здесь спокойно, — замечаю я. — Я нынче работал допоздна, вот теперь отдыхаю. Мелкие детали требуют сосредоточения.

— Крылья бабочек. Они требуют большого сосредоточения. — Он кивает при этих словах, но одновременно бросает на меня косой взгляд, которому я не могу найти объяснения.

Мы идем дальше. Под кипарисом он вновь склоняет голову, но на сей раз я не спрашиваю, о чем он молится, а сам он не говорит.