Американец, или Очень скрытный джентльмен - Мартин Бут

Меня посадили в какой-то подвал на территории отеля «Норфолк» в Найроби. Неприметного вида негр доставил винтовку. Из гостиничного ресторана доставили еду. Я работал девять часов. Все должно было быть чисто — выглядеть так, будто с винтовкой ничего не делали, будто ствол у нее прежний. Это оказалось не слишком сложно. Я даже нанес на металл точно такие же царапины.

Тот же негр усадил меня в джип и увез в буш за нагорьем Нгонго. Я произвел выстрел, убедился, что следы на пуле отличаются от тех, что оставлял прежний ствол, и показал это своему спутнику. Он одобрительно кивнул. Был он замкнут, молчалив и хмур, но прекрасно понимал, что от меня требуется. Потом мы закрепили снятый ствол между камней и заткнули его снизу резиновой пробкой. Я налил в дуло гидрохлоридной кислоты, и мы подождали минут пятнадцать. Потом вылили кислоту — рассмотреть насечки теперь было почти невозможно. Мы повторили то же еще раз. Удовлетворившись результатом, мой спутник приставил ствол к камню и переехал колесом джипа. А потом — так поступают чернокожие, когда хотят убедиться на все сто, что даже злой дух ю-ю не сможет им отомстить, — он засунул покореженный ствол в нору муравьеда.

Я провел в Кении шестьдесят один час. Получилось, что мне платили примерно по тысяче долларов за каждый час пребывания. В те времена это были очень большие деньги. Кроме того, мне без лишних слов оплатили все расходы, включая билет на самолет.

А еще я попробовал дикий мед.

Мы дожидались, пока кислота выжжет дуло, и вдруг мой спутник — он назвался Камау, а в Найроби это то же самое, что Дэй Эванс в Ньюпорте, — склонил голову набок.

— Слушай! — воскликнул он.

Я прислушался. Правда, я не понимал, что я должен услышать: треск сломанной ветки, шум дизеля, щелчок взведенного затвора?

— Слышишь? — прошептал он.

— Что? — прошипел я в ответ.

Я не на шутку встревожился. Одно дело — умереть: я всю жизнь лицом к лицу с этой неизбежностью. Ну, почти всю жизнь. Но чего я точно не хотел — это оказаться в руках у каких-нибудь африканских борцов за свободу. У них есть привычка отрезать кусочки плоти от своей жертвы, прежде чем полоснуть ножом по горлу или приставить Калашников к затылку и дать короткую очередь — короткую, потому что в этих партизанских отрядах вечная нехватка патронов. Может, те части тела, которых я лишусь, мне в дальнейшем и не пригодятся, но очень бы не хотелось расставаться с ними, находясь в полном сознании.

— Медоуказчик. Такая птичка, которая указывает путь к меду. Любит есть личинок, но пчелиное гнездо ему не порвать. Нужен человек, чтобы помочь. Или медоед.

Это был самый длинный монолог, какой он произнес за все время.

Когда выжженный и смятый ствол был надежно спрятан в норе муравьеда, мы двинулись через кустарник на отчетливый призыв: «витпурр-витпурр-вит-пурр». Наконец мы увидели птичку — размером она была с английского дрозда, тускло-коричневая, с желтыми пятнами на крыльях.

— Как называется эта птица? — спросил я, рассчитывая услышать слово на суахили.

— Виктор, — ответил африканец, — Вот, слушай. Он сейчас произнесет свое имя, мы уже у самого пчелиного гнезда.

И действительно, птица теперь отчетливо произносила: «виктор, виктор», перемежая слова треском, будто встряхнули спичечный коробок.

Улей находился в стволе низкорослого дерева метрах в двух над землей. Африканец вытащил из кармана ронсоновскую газовую зажигалку и, увеличив пламя до максимума, поводил ею под пчелиным гнездом. Оно занялось, пополз дым. Оттуда вылетел рой. Я стоял в сторонке. Жужжащий свинец — это одно, а жужжащие пчелы — другое.

Через несколько минут африканец закидал огонь землей и палкой скинул гнездо на землю. Потом схватил его, тряхнул, оторвал кусок и быстро зашагал прочь.

Пчелы облаком кружили над деревом и над остатками гнезда, лежащего на земле. Когда мой спутник поравнялся со мной, они уже начали разлетаться.

— Сунь палец.

Он сунул указательный палец в соты и покрутил там. Потом извлек наружу и принялся обсасывать, как ребенок леденец. Я последовал его примеру.

Мед был сладким, густым, с привкусом дыма. Он пах горящим бушем и пылью вельда. Я снова окунул палец в мед. Отличный, ни на что не похожий вкус. Я обернулся через плечо. Птица трудилась над развороченным гнездом, не обращая никакого внимания на пчел, вновь собиравшихся роем; она снова и снова погружала клюв в соты.

Возвращаясь по ухабистой, каменистой дороге, мы с африканцем продолжали лакомиться медом. Через два часа я уже сидел в самолете английской авиакомпании, направлявшемся в… неважно куда, но прочь из Кении.

Так что я время от времени езжу в монастырь Валлиндженьо. Мне не страшны ведьминские чары и призраки гестаповцев. Мне даже не страшен подъем по стене к окнам второго этажа. Оттуда уже совсем несложно проникнуть внутрь: оконные проемы пусты, они никогда не знали ни дерева, ни стекла. Оказавшись внутри, оказываешься в четырнадцатом столетии.

Прыгнув в окно, я попадаю в комнату, вдоль всей стены которой идет открытая галерея. Вид с нее открывается умопомрачительный — двадцать пять километров долины, по которой когда-то шагали рыцари-тамплиеры, неся золото и славу. И историю. Которая по большей части забыта.

Внутренняя лестница сделана из камня, древняя, но крепкая. Тишину нарушает только шорох ветра. Внизу расположена часовня. Именно здесь собираются ведьмы. Алтарь сложен из неплотно пригнанных каменных блоков, закрепленных слабеньким известковым раствором, к которому примешаны обломки человеческих костей. Попав сюда в первый раз, я обнаружил остов человеческого пальца, торчащий из щели.

За алтарем расположена большая фреска, писанная по штукатурке. Непогода, веками сменявшие друг друга летняя жара и зимнее ненастье не смогли ее уничтожить. Может быть, это чудо. Кто знает?

На фреске изображена Мария Магдалина: она стоит между рядом кипарисов слева и рядом пальм справа. Перспектива передана нелепо. Художник не уменьшает удаленные предметы, а сужает первый план. Сверху показан Бог. Это старичок с короной на голове. Руки его подняты в благословляющем жесте. Из дальнего конца часовни, при плохом освещении, фреска начинает напоминать голову козла. Именно поэтому здесь собираются ведьмы, поэтому сюда принесло гестаповца, поэтому монастырский двор, заросший репьем и колючками, весь перекопан.

Здесь не осталось ни одной не оскверненной могилы. Комнатушка в подвале, куда я однажды решился проникнуть, протиснувшись в узкую щель, набита костями: костями монахов, умерших от чумы, от старости, от набожности, от болезни, от руки инквизитора. Ноги, руки, ребра, позвонки, бедренные кости, пальцы конечностей, нижние челюсти, зубы — и ни единого черепа: черепов в комнатушке нет. Их расхитили чудодеи.

Я не собираюсь красть у мертвых. Только у живых. Мне нужен дикий мед.

Известковый раствор, соединявший камни стен, давно осыпался, они лежат один на другом, напоминая щербатый рот, повернутый вертикально. Я слежу за пчелами — они влетают в три-четыре щели. До нижней можно добраться. Я продираюсь через заросли, колючки цепляются за джинсы, будто щупальца мертвецов. Перед летком стоит гладкий желтый сталактит пчелиного воска.