Американец, или Очень скрытный джентльмен - Мартин Бут

Я пытаюсь перевести все в шутку, но он опять не дает мне сменить тему. Он настойчив, как голодный комар, который зудит над ухом, подлетает поближе, уворачивается от шлепка ладони и, покружив, делает новый заход. Он настырен, как католический священник, которому повезло отыскать настоящего, стопроцентного, беспримесного грешника, подлежащего спасению.

— Ну? — подначивает он.

— Мне почти нечего сказать, нечего поведать. Я живу в тайном мире, и мне это по душе. Вы правы, падре: я не беден. Я не бедный художник. Но я художник. Я творец. — Несколько секунд я колеблюсь, что именно сказать. — Произведений искусства.

— Фальшивые деньги?

— Почему вы так решили?

— Вы работаете с металлом. Альфонсо, наш врачеватель машин, давал вам куски стали.

— Похоже, вы очень многое обо мне знаете.

— Нет, очень немногое. Знаю только то, чем вы занимаетесь в этом городе. Тут не скроешь своей повседневной жизни. Здешние жители не болтают. Ни с кем, кроме меня. Я их пастырь, и мне они доверяют.

— И я могу доверять? — спрашиваю я.

— Разумеется.

Он снова останавливается, склоняет голову, бормочет молитву, идет дальше. Солнце уже высоко, воздух прогревается. С дороги доносится тихий гул машин. Воробьи уже не так энергично хлопочут в траве. Они знают, что скоро станет жарко.

— А теперь пройдем один круг без остановок, — командует падре Бенедетто. — Для моего здоровья, не для Господа.

— Надеюсь, последняя молитва была не за меня.

— А если и за вас, разве вы можете помешать мне молиться? — Он ухмыляется.

— Не могу.

Я решаю подкинуть ему наживку, чтобы приглушить его любопытство, чтобы остановить хоть на время его вынюхивание и высматривание. Это против моей природы, против многолетней привычки к молчанию, против почти что монашеского обета молчания, но я сознаю, что надо положить конец его домыслам, задернуть занавеску, чтобы он перестал так настойчиво соваться в мои дела.

Может быть, это большая ошибка, может быть, в дальнейшей жизни — или в смерти — я еще об этом пожалею, но выбора нет. Прежние ошибки мне удалось пережить. Чутье, которое неизменно докладывает мне о появлении выходца из тени, теперь внушает, что падре Бенедетто человек слова и я могу ему верить — настолько, насколько готов верить.

Только поравнявшись с кустами, мы возобновляем разговор.

— Скажу вам, что могу, — начинаю я. — Некоторые, возможно, назовут меня преступником. Может даже — международным преступником. Досье на меня заведено в полиции и госслужбах примерно тридцати стран. Я не граблю банков, не печатаю денег, не взламываю компьютеров, не продаю взрывчатки террористам или руководителям государств, чтобы они взрывали пассажирские самолеты. Я не шпион, не Джеймс Бонд: в моей жизни существует только одна красавица. — Я улыбаюсь, а он хмурится. — Я не ворую произведения искусства, не торгую ни героином, ни кокаином. Я не…

— Basta! Довольно!

Он поднимает руку, и поначалу мне кажется, что он хочет меня благословить или осенить крестом, будто изгоняя демона. Я умолкаю.

— Ни слова больше. Теперь я знаю, в чем состоит ваша работа.

— Некоторые считают, что я тружусь за Бога.

Он кивает и говорит:

— Да, некоторые считают. Но…

Мы подходим к воротам парка. Движение уже довольно плотное, машины, остановившиеся на перекрестке на светофоре, отбрасывают длинные плотные тени.

— Что вы будете делать дальше? — спрашиваю я. Быстрый взгляд на дешевые часы в стальном корпусе.

— Пойду в храм. А вы?

— Пойду работать. Рисовать бабочек.

Мы пожимаем руки, как подобает пастырю и прихожанину, когда они встречаются или расстаются на людях. Он уходит по склону холма к собору Святого Сильвестра, а я пробираюсь по узким улочкам к дому.

Я иду и тревожусь: не слишком ли я много сказал. Сомневаюсь, что слишком, но кто его знает, может, он действительно разгадал, чем я занимаюсь на самом деле. Если так, я должен остерегаться и его, и тех, кто может найти к нему подходы.

Я уже упоминал монастырь Валлиндженьо, населенный нечистой силой — там бродят духи, местные колдуны копаются в монастырских могилах, там же, по слухам, похоронен гестаповец-некромант. Это странное, неприятное место, не лишенное при этом своеобразной красоты. Там царит умиротворение, которое многие святые места утратили. Туристы не бродят по полуразрушенным склепам, влюбленные не милуются в монастырском дворе.

Эта часть Италии — несмотря на телевизионные антенны и телефонные линии, лыжные подъемники, автострады и бесконечные supermercati[61]на задворках каждого городка — по-прежнему живет в Средневековье. В «Желтых страницах» есть раздел, пусть и небогатый, где числятся ведьмы, колдуны и волшебники. Эти кудесники сведут вам бородавки, избавят от нежелательной беременности — без операций, джина и лекарств, — срастят сломанные кости без шин, вылечат бесплодие, восстановят девственность, изгонят духов и наведут нерушимые чары на неверных мужей, блудливых жен, полюбовников и легкомысленных дочерей.

Мне не по сердцу этот вздор. Мое бытие имеет четкие очертания. Нет никаких размытых краев, где реальность перетекает в миф. Я уже давно не католик.

И все же монастырь Валлиндженьо чем-то меня притягивает. Мне нравится тишина в его стенах, безвременье руин, близость могил. Еще мне нравится, что сюда сложно добраться: я могу быть уверен, что здесь меня не побеспокоят, ибо, если кто и обнаружит мое присутствие, он не решится приблизиться из страха, что я — представитель властей. Или какой-нибудь колдун. Здесь оказываются лишь те, кто живет тайной жизнью.

В полуразрушенной стене часовни скрывается лакомство, за которым я всегда охочусь при возможности: дикий мед.

Впервые я попробовал его в Африке. Конец шестидесятых — начало семидесятых на Черном континенте были бурными: постколониальная эпоха, когда бушевали войны, а мелкие политиканы воевали за власть. То было время больших и шальных заработков на войне. Я получил самый крупный в жизни гонорар, выполнив заказ… лучше промолчу, чей именно: этот человек еще жив, да и я не прочь пожить тоже. Скажу лишь, что мне заплатили пятнадцать тысяч долларов наличными и еще выдали необработанных алмазов и изумрудов, как потом оказалось — на сорок тысяч, только за то, что я снял и заменил винтовочный ствол. А также уничтожил снятый.

В чем суть дела, мне не сказали, но я и сам догадался, когда взял в руки оружие. Это был уникальный экземпляр — прекрасно инкрустированный приклад, серебряная филигрань, вставки из золота и слоновой кости. Винтовку нельзя было убирать с глаз общественности. Я заключил, что ее использовали при покушении на жизнь Иди Амина Дады, этого безумца, пожирателя младенцев, скотоложца, сержанта, возомнившего себя генералом: никогда не верьте тому, что лопочут журналисты и авторы передовиц, у которых одна задача — увеличить тираж. Винтовку потом должны были досконально осмотреть его дружки. Нарезы в стволе столь же индивидуальны, как и отпечаток пальца. Не можете изменить отпечаток — измените палец.