Песнь дружбы - Бернгард Келлерман

перед собой. Пожимая его руку, сна произнесла в тот вечер одно лишь слово:

— Возвращайся!

Это слово провело его сквозь ужасы войны, его волшебная сила сохранила Германа невредимым.

Он подбросил в огонь хвороста, чтобы удержать видение. Хворост затрещал. На еловой ветке вскипали крошечные белые пузырьки пара, и лицо в огне вдруг заволоклось дымом.

В одну из ночей началась буря, ночь взвыла, лес зашумел, как море в шторм. Треснул подгнивший сук, и слышно было, как он тяжело ударился о землю. Это подул южный ветер. Герман проснулся: он совершенно явственно услышал выстрел тяжелого орудия, стоявшего, по-видимому, очень далеко. Вновь раздался отдаленный глухой гром. Озеро! Лед на озере начал лопаться! Значит, этой бесконечной зиме все-таки приходит конец! Герман прислушался, сердце его громко стучало. Оно было исполнено печали и боязни. «Возвращайся!» Вот он вернулся. Зачем?

Друзья храпели, а он лежал с открытыми горящими глазами, пока не посветлело маленькое оконце. Тогда он поднялся.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

1

Светит солнце. Ветрено.

Они стоят в обеденный перерыв у ворот усадьбы, взоры их блуждают по долине. Ветер треплет волосы и покрытые заплатами куртки. Лица кажутся немного бледными, зато зима уже позади.

Только в дальних лесах еще сверкал там и сям снег, но пахотная земля лежала перед ними обнаженная, коричневая и влажная, как шкура зверя, который вылез из воды и улегся сохнуть на солнце. Местами на полях пробивалась светлая, нежная зелень, она была едва заметна. Это озимь. Озеро наполовину очистилось. На его маленьких проворных волнах качалось солнце. Стаи чаек сидели на краях льдин, беспокойно вертясь во все стороны.

— Что это за птицы? — спросил Генсхен, дрожавший от холода.

Никто ему не ответил, все молчали. Наконец Антон потянул своим большим носом и сказал:

— Это чайки. Они сидят и подкарауливают рыбу.

Рыжий был укутан, как в самые жестокие морозы. Герман взял у него из рук лопату и с силой воткнул ее в землю. Полетели искры. Почва все еще была промерзшей.

— Придется, должно быть, переждать еще несколько дней, раньше мы начать не сможем! — произнес Герман.

Он в нетерпении обходил поля. На этой полосе будет пшеница, на той — рожь, эту мы пустим под репу, ту — под картофель. Он часто останавливался, голова его горела; работа начинала ему казаться нечеловечески трудной. Это были не поля, это была пустыня.

Он написал тете Кларе насчет семян. Ответа не было, и он начал беспокоиться. Уж не раскаивается ли она в своем обещании? Что, если теперь она оставит его ни с чем? Но через несколько дней пришла подвода с семенами. Зерно было выгружено со всеми возможными предосторожностями, им заполнили все сухие уголки, оно лежало даже под кроватью Бабетты. Теперь Герман мог опять спать спокойно. Возбужденный, с раскрасневшимся лицом, рылся он в высоких грудах зерна, пропуская его сквозь пальцы. Зерно было тяжелое, плотное, отсвечивало здоровым блеском.

— Прекрасные семена!

— Да, прекрасные! — подтвердил Антон, кивнув головой.

Из этих семян должен был возродиться Борн, — такой, каким он был раньше. Так из ореха вырастает ореховый куст — это длится много, много лет. Терпение!

Земля оттаяла, но почва все еще была слишком влажная и тяжелая. Рыжий, однако, не мог уже больше ждать — иначе ему не поспеть. Он работал на огороде, за развалинами дома, с рассвета до поздней ночи. Стоя по грудь в земле, он рыл канаву. Когда он наклонялся, видны были только его шляпа и огненная борода. Лопата скрежетала и причмокивала в мокрой земле, а земля, когда он ее приглаживал, блестела как сало. С каждым днем канава увеличивалась на небольшой кусочек — быстрее невозможно было копать при такой влажной почве, да он и не спешил. Терпение Рыжий считал высшей добродетелью человека.

Утка Тетушка взволнованно ковыляла взад и вперед и крякала. Куры следовали за ней. Они жадно рыли и клевали черную землю. Когда Рыжий обнаруживал какую-нибудь заманчивую находку — жирную желтую личинку или толстого, мясистого червяка, — он отбрасывал лакомый кусочек в сторону и звал:

— Идите сюда!

Его лицо сияло от удовольствия, он чувствовал себя божеством, которое заботится о своих созданиях.

Иногда Рыжий останавливался, обливаясь потом. Сдвинув на затылок измятую шляпу, он вытирал лицо. Лишь тогда можно было увидеть по-настоящему, как безобразен Рыжий. Кожа иссиня-бледная, лицо покрыто желтыми пятнами. Он был похож на ящерицу, на пещерную ящерицу, никогда не выползавшую на свет, дряблую, рыхлую, бесформенную.

Становилось уже теплее, и он понемногу разматывал свой шарф.

— Идите сюда! Скорее! Вот это лакомство так лакомство! Тише, только потише, Тетушка, другие тоже хотят попробовать.

2

Если день бывал солнечный. Карл-кузнец сидел обычно в обеденный перерыв перед дверью сарая. Здесь было приятно сидеть, ветра почти не было, деревянная дверь нагревалась и отражала тепло. Он сидел, положив кулаки на колени, подставив лицо под солнечные лучи. При этом он откидывал голову так, что в черных стеклах его очков играло крохотное отражение солнца. Лицо у Карла было худое и желтое, как натянутый на колодку кусок кожи, глубокие, скорбные морщины, точно шрамы, прорезали это лицо, покрытое густой черной щетиной. Он сидел спокойно, неподвижно и только порой тихо стонал про себя, совсем тихо, чтобы Бабетта не услыхала: «А-а-а!» Его уши вздрагивали. Вот скворцы прокричали. Вдалеке насвистывает зяблик. Вот и весна, а-а-а! Опять весна, a-а! Иногда над двором с резким криком начинали носиться птицы, и он следил за их полетом, обратив в их сторону черные очки. Когда послеобеденный отдых кончался, Бабетта выходила на крыльцо и звала:

— Пора, Карл!

Карл покорно вставал и принимался за работу.

— Ты знаешь, что тебе нужно за неделю сплести три корзины? — Голос Бабетты звучал почти недружелюбно, она была недовольна Карлом в последние дни. Он ей не нравился: все время думал о чем-то, лоб его испещрили морщины, и морщины эти непрерывно шевелились. Он почти не разговаривал. Так у него всегда начиналось, и она убедилась, что в эту пору лучше всего обходиться с ним построже. Недавно она заметила, как он оттачивал лезвие старого перочинного ножа, который разыскал где-то. Лезвие было острым как бритва, когда ей удалось незаметно стянуть у него нож.

— Да, я знаю, Бабетта! — буркнул Карл и