Вред любви очевиден - Татьяна Москвина

– Едят – это ещё не значит, что живые, – резонно замечает Полинка, продолжая свой вечный труд.

Вбегает молодой парень крепкого телосложения.

– Миш, ты что – телефон отключил?

– Дома забыл. Что, Паш, случилось что?

– Христа ради выручай. Завтра подежурь за меня – ну, позарез как надо!

– Не могу. Честно – никак.

– Миш, я клянусь, это форс-мажор.

– И как зовут наш форс-мажор? Анжела или Снежана?

– Это не то, что ты думаешь. Миша, прошу как друг! Вопреки звериному оскалу капитализма – поддержи товарища!

– У меня, Паша, тоже – форс-мажор.

– У тебя?? – изумляется Паша. – Всё, убил. Если у тебя, то я пас. Пойду Сашку искать… А твой форс-мажор как зовут? Да понятно, что под пытками не скажешь. Всё, привет!

Полина слышала разговор, полюбопытствовала:

– Миша, это он на что намекал? У тебя завтра свиданка? Отдыхаем от семейной жизни? Правильно, гуляй пока молодой. А то уж очень ты долго примерного мужа изображаешь.

– Я, Полина Викторовна, ничего не изображаю, а какой есть, такой есть. И свиданки никакой у меня нет. Я… в оперу иду, билет купил. «Кармен» называется.

– Кармен? – улыбнулась Полина. – «Когда я полюблю, не знаю я сама… Быть может, никогда – иль завтра…»

– Слушай, ты образованная женщина, оказывается.

Полина хмыкнула, опять взялась за швабру.

– Лямур, лямур… – пропела она. – В лесу волки сдохли, Миша в оперу пошёл.

«Свободная опера», авангардное детище неутомимого Льва Герцеля, помещалось в задней части большого торгового центра. Труппа и оркестр «Свободной оперы» были до неприличия молоды. Перед каждым спектаклем Герцель метался за кулисами, заражая артистов избыточным нервным оживлением.

– Маша! – влетел Герцель в тесную гримёрку. – Мы вчера не доспорили. Ты не права. Должна быть злость. Это, понимаешь, первобытный мир. Здесь всё впервые, здесь цельные люди – люди из дерева, из камня, из огня. Кармен ненавидит слабость, всё это жалкое, мелкое, водянистое ей противно.

– Разве огонь кого-нибудь ненавидит, Лев Давидович? – спрашивает полуодетая Маша.

– Я думаю, да, – отвечает Герцель.

– Не знаю, – немного сердится Маша. – Вам бы только женщину обидеть. Кармен – хорошая девчонка, всех любила. А её взяли и зарезали. Зарезали и говорят: сама виновата. Вообще не грузите певицу концептом. Я человек простой, мне главное – в ноты попасть.

Девчонки, гримирующиеся с Машей, хихикают.

– Тогда прошу тебя как друга, – говорит Герцель, – не ломай мне творческий мир. Дай немного злости. Ну просто как красочку.

– Красочку дам, – заверяет Маша.

Мише понравился и маленький оркестр, и скромные декорации из холстинки, и внимательная и притом непринуждённая публика. Маша, конечно, надула режиссёра, и «красочки» злости в ней никакой не было. Чудная, вольная стихия разливалась по маленькой сцене – там смеялось и пело лёгкое, счастливое дитя другого мира. Откуда она могла знать, когда и кого она полюбит? Её любовь была даром, счастьем, милостью Божьей. А дети земли любили мрачно и зло. «Моя Кармен!» – «Нет, моя!» А она была – ничья, Божья. Миша боялся, что Маша вдруг сделает что-нибудь не так, пошло, безвкусно, неправильно, – но она всё делала «так», легко и правильно.

Публика Машу оценила, видно, уже были специальные, «на Машу» пришедшие зрители.

Миша принёс с собой букет роз и всё не знал, куда его девать – то на коленях подержит, то на пол положит.

Маша Мишу на поклонах узнала, подмигнула и сделала жест рукой – мол, заходи.

Миша стучится в гримёрку.

– Уно моменто, синьоре! – кричат девичьи голоса, – заходите.

Маша уже переоделась, стирает грим.

– Вот молодец! – ободряет она Мишу. – Обещал – и пришёл. Уважаю я таких людей!

Миша протягивает букет.

– Сто лет не был в опере и ещё сто лет не пойду, чтобы не стирать впечатление.

– Был кайф?

– От вас – каждую секунду.

Девочки жужжат, хихикают, разглядывают Мишу.

– Мужчина, что вы делаете сегодня вечером? – спрашивает одна весёлым басом.

– Цыц, развратницы, – говорит Маша. – Это не спонсор.

Вбегает Герцель:

– Надула, зарезала! – и он целует Маше руку. – Победила. Будем спорить! Завтра в одиннадцать, – и убегает. Мише он не понравился, посмотрел волком.

– Это режиссёр, Лев Герцель, – объясняет Маша. – Как вам постановка?

– Много фокусов. Я бы сделал проще, раз есть такое чудо, как вы, – зачем выдумывать фокусы?

– Вы попробуйте, скажите это режиссёрам. Вы старомодный учитель.

– Да, я консерватор.

Заглядывают ещё лица, хотят видеть Машу.

– Позвольте пригласить вас на ужин, – говорит Миша.

– На ужин? Вы на машине?

– Да.

– Тогда едем. Только с людьми раскланяюсь, хорошо?

Маша кидает цветы на заднее сиденье, усаживается рядом с Мишей.

– Куда едем?

– На Ленинградке одно местечко мне как-то приглянулось.

– А вы рядом живёте?

– Наоборот, в другом конце.

– А, правильно, подальше от семьи. О, кстати о семье. Чуть не забыла.

Маша включает мобильный, набирает номер.

– Привет, зайчик. Да только включила. Сейчас заеду в одно местечко и часа через два буду дома. Прошло? Что прошло? Карменка? Как всегда. Будешь приставать – вообще приду утром. Или совсем не приду. А нечего связываться с нами, с Карменами. Живи с Иолантами. Пока.

– Коротко и ясно, – фыркнул Миша.

– Это у меня, знаете, мужчина переходного периода.

– Муж? Тот Юра, что был у Ирины Леонидовны?

– Ну да. Только он не муж, а как теперь говорят – как бы муж.

– Типа муж.

– Ага, – смеётся Маша. – Моими делами занимается.

– Типа директор.

– Мне нужен покой, – говорит Маша, – покой и воля. Мне любить нельзя.

– Мне тоже, – спокойно отвечает Миша.

– Но мы ведь ничего такого и не собираемся, правда?

Миша резко тормозит машину у обочины и целует Машу. Она отстраняет его – далеко не сразу.

– Это что такое? Это теперь так принято у педагогов? Схватил, слова не сказал. Ещё я понимаю после ужина. Но до ужина – это я не понимаю. Приставать к усталой, голодной певице! Как не стыдно! Чему ты научишь Мотю?

Миша молча смотрит ей в глаза.