Исповедь - Леонид Левин

Не помнил я ни имен, ни лиц, ничего. Только вертящийся хоровод сплюснутых тел, чьи-то тонкие жалкие ляшки в пупырышках, ощущения случайных, неласковых прикосновений липкой кожи, запах чужой плоти и пота, судорожные, механические, ничего не значащие и не приносящие радости движения, заканчивающиеся чисто животным, физическим облегчением.

Мы дошли до детской площадки устроенной перед домом. В сером предрассветном полусвете, звеня промерзшими цепями раскачивались кожанные петли гигантских шагов.

— Покачаемся — протрезвимся, — Предложил начфин и полез неуклюже подбирая полы шинели в петлю. — Дуй на ту сторону, для баланса.

В тишине скрипели цепи и визжали успевшие приржаветь за зиму шарниры. Молча, зло отталкивались мы ногами от звенящей холодной земли и взлетали к серому небу с последними умирающими звездами. Нас рвало и остатки новогоднего ужина летели в стороны вместе со слизью и желчью. Столб шатало и выворачивало из промерзшей земли подобно содержимому наших желудков. Обессиленные, мы еле-еле остановили безостановочное верчение, но земля еще долго крутилась и уходила из под разъезжающихся, слабых, суставчатых ног. Мы путались в полах шинелей, падали, поднимались на четвереньки, вставали во весь рост, но нас опять гнуло к земле, валило на нее. Все неслось вокруг в неудержимом грозном ритме.

Не помню как добрался до своей комнаты, каким чудом удалось достать ключ и открыть неподдающийся замок. В темноте, не найдя выключателя, наощупь дотянулся к долгожданой родной койке. Полой шинели задел тумбочку и смахнул нечто на пол. Почему-то было очень важно поднять упавшее. Ощупывая стены удалось разыскать выключатель и зажечь висящую под потолком на шнуре лампочку. На полу валялся том Рембранта. Ударом носка ботинка, отправил его в угол, а сам, покачнувшись от того же удара, потреяв опору, упал поверх одеяла. Гасить свет и раздеваться не осталось сил и желания. Удалось только натянуть на голову подушку и отключился от поганой действительности.

Проснулся от того, что кто-то резко и невежливо содрал с моей бедной разваливающейся на части головушки спасительную подушку. Надо мной стоял командир.

Молча он приподнял меня одной рукой в кожанной перчатке за облеванные отвороты шинели, а другой врезал пару полновесных оплеух, мгновенно приведших мозги в относительный порядок.

— Товарищ подполковник…

— Молчать щенок! — Он еще раз, покрепче врезал мне жесткой широкой ладонью. — Ты что творишь! Ты — позоришь офицерскую честь! Дурью маешься? Свободного времени много? Темная кровь в голову бьет?

Так у меня для тебя лекарство найдется. Или решил за Совенко отправиться?

— Причем здесь Савенко? — ошалело спросил я.

Савенко, старший лейтенант из мотострелкового полка как и Кушинов считался местной достопримечательностью, законченным алкоголиком. Если Кушинов слыл алкоголиком тихим, то Савенко наоборот — буйным. Кушинов выглядел заморышем, Савенко — двухметрового роста, сутулящийся гигант с опущенными, достающими до колен как у гориллы длинными руками, нелепо, не в такт шагам, болтающимися на ходу, с маленькими злыми глазками, зыркающими по сторонам из под кустящихся в разные стороны жестких рыжих бровей. Он пропивал все свои деньги, деньги взятые взймы у тех, кто его еще не знал, попадающие к нему солдатские деньги. Живя в общежитии крал по ночам бельишко, рубашки, выбирая, что по лучше из сушилки, и пропивал всё похищенное у кильдымских молодцов.

— Кончился Савенко. Замерз нахрен в придорожном кювете. Шел пьяным из кильдыма, справлял как и ты с дружками Новый Год, попал в кювет, заснул и теперь отдыхает в морге.

Командир остановился, переводя дух, давая возможность представить голого Савенко на жестяном столе морга.

— Зашел поздравить тебя с Новым Годом. Что вижу? Застаю члена моего экипажа в четыре часа дня облеванного на кровати, в шинели, шарфе, ботинках. Хорошо, хоть не обоссался и не обосрался.

Честно говоря я сам не понимал как это мне удалось. Наверное молодой организм выручил.

— Не ожидал. Не верю своим глазам. Мне докладывал замполит, что ты стал завсегдаем в общаге, картишки, пивко, коньячок… Но решил, что это временное, бесишься после Вероники. Считал, тебе надо прийти в себя. Извиняюсь… Проворонил… Прийму меры.

— Чего Вам извиняться? Сам понимаю — виноват.

— Даю полчаса привести себя в порядок. Жду у себя.

— В кабинете? — Уныло уточнил я.

— Дома, — помягче уже сказал командир. — Сегодня всё же празник. Мы с женой приглашаем на обед. Покушаешь домашнего, горяченького. Я имел в виду позвать экипаж на Новый Год к себе, да нас пригласили к генералу. Вопрос отпал. Так… Через тридцать минут — как штык. — Он оглядел измятый завазюканый парадный мундир. — Гражданка есть?

— Есть.

— Вот в гражданке и приходи. Парадку — в химчистку. Успеешь вычистить. Она тебе еще долго не понадобится. — Командир повернулся на каблуках и вышел.

Химчистка была притчей во языцах. Они все принимали и все чистили. Но отсылали вещи аж в Читу, на фабрику, и сроки выполнения заказа оказывались непредсказуемыми.

Быстро стянул с сбя опаскуженное обмундирование. Натянул тренировочный костюм, взял умывальные принадлежности и вышел в общий на три комнаты коридор, ведущий к туалету.

— Здорово погуляли, соседушка, — Улыбнулась мне толстушка Катя, жена автобатовца из соседней комнаты. Была она толстая и добрая баба, мамаша двух шибутных пострелят.

— Ох, Катерина, и не говори!

— Командир уж очень сердитый вышел. Дверь то из комнаты, видать ты не запер, когда пришел. Я утром в коридор выглянула, смотрю — настежь. Так я прикрыла. И входную на ключ не закрыл, — Вздохнула Катерина. — Ночью Савенко буянил на детской плащадке. Все качели переломал, столб в гигантских шагах покривил, цепи позапутывал. Рембатовских сварщиков прислали чинить. Вот бугай. — Вздохнула Катерина, — Ничего его не берет. С лета никто на этих каруселях не катался — такой мороз. Задницу отморозишь. А этому — хоть бы хны.

Мне стало безумно стыдно.

— Помер Савенко. Командир только-что рассказал. Шел из кильдыма пьяный, свалился в кювет, заснул и замерз. В морге лежит.

Катя вздохнула. — Беспутный он был, да Бог ему судья. Пусть уж земля ему будет пухом.

Я представил себе ледяную, комковатую после ломов и кирок забайкальскую могилу Савенко. Врядли она будет пуховой.

— Ты извини, Катерина, командир на обед ждет.

Помывшись, побрившись и приведя себя в относительный порядок я облачился в редко одеваемый костюм, при рубашке и галстуке. Надел, впервые, купленную по случаю монгольскую дубленку. Теплую, не имеющую веса. Накинул на шею связанный матерью махеровый шарф, нахлобучил на голову купленную у охотника ондатровую шапку и пошел в гости.

Командир встретил меня в прихожей. Показал куда вешать дубленку и шапку. Отстранил. Оглядел оценивающе.