Вэйкенхерст - Мишель Пэйвер

После этого она не могла смотреть на распятие или даже думать о страстях Христовых без приступа неудержимых рыданий, которые продолжались часами. Муж ее ругал, но Иисус сказал: «Не бойся, дочь Моя, ибо твои слезы — особый дар, данный тебе Богом, который любит тебя больше всех прочих и ценит твое благочестие».

* * *

20 июня

Когда я сравнил выздоровление Пайетт от ее болезни с моим собственным выздоровлением, я был даже более прав, чем мне показалось. Сходство потрясающее. Это даже не просто сходство — оно представляет собой ключ к моим страданиям и несет огромное утешение.

Пайетт когда-то совершила ужасный грех, который много лет скрывала даже от себя самой. Когда память об этом грехе вернулась в ее сознание, это оказалось так мучительно, что ее стали терзать адские видения демонов и пыток, которым подвергаются в аду проклятые души. То же было и со мной.

Но самое важное тут в том, что осознание Пайетт своего греха подтвердило ее особую добродетельность. Она знала, что согрешила, и Иисус благословил ее за это — именно поэтому Он дал ей дар святых слез. Вот что я понял. Ты будешь спасен, только если осознаешь свой грех. Отсюда следует, что, если ты осознаешь свой грех, ты спасен.

То же и со мной. Как и Пайетт, мне напомнили о моем грехе. Поэтому, как и Пайетт, я спасен.

Глава 24

Из «Книги Элис Пайетт»

перевод и толкование Э. А. М. Стерна

Теперь ничтожная грешница плакала каждый день по пять-шесть часов, так что стала серая лицом. Люди плевали в нее и говорили, что она пьяна или что она может перестать плакать, если захочет, а плачет только затем, чтобы ее считали благочестивой. Многие желали отправить ее в море на лодке без дна.

Муж ничтожной грешницы сказал: «Что с тобой, женщина? Будь тихой, как другие жены, чеши шерсть и пряди». А священник сказал: «Даже Иисусова мать столько не плакала, сколько ты плачешь. Убирайся из моей церкви, ты всем мешаешь».

Со временем некоторые стали говорить, что эту ничтожную грешницу терзают злые духи. Но другие говорили, что на нее снизошел Святой Дух, и они слушали, что она говорит про Евангелие, и просили ее помолиться за них, когда они умирали.

За то привели ее к важному священнослужителю в капюшоне, подбитом мехом, и сказал он: «Женщина, ты не должна говорить с людьми о Боге». Тогда ничтожная грешница ответила: «Господин мой, по-моему, Евангелие разрешает мне говорить о Боге». А священнослужитель сказал: «Вот, теперь мы знаем, что ею овладел дьявол. Сам апостол Павел написал, что женщина не может проповедовать, так что если женщина попробует проповедовать, значит, ее устами говорит дьявол».

Потом тот священнослужитель велел ничтожной грешнице перестать говорить о Боге, или же ее сожгут на костре как еретичку и последовательницу лоллардов[22]. Он показал ей целый воз терновых веток, приготовленный для этого костра.

* * *

— Папа, а тебе не кажется, что Пайетт могла быть просто не в своем уме?

— Что ты имеешь в виду, Мод?

— Ну, у нее было семнадцать детей, так что это могло привести к какому-то истерическому заболеванию. А может, ее свело с ума воспоминание о ее грехе, что бы он собой ни представлял.

Он посмотрел на нее:

— Боюсь, Мод, тебе, как женщине, не хватает воображения понимать мистиков и духовных писателей вроде Пайетт. Будь так добра, передай джем.

— Да, извини, вот. Но если у женщин нет воображения, почему Бог выбрал Пайетт для мистических откровений?

Он вздохнул:

— Именно потому, что у нее не было воображения. Она послужила просто сосудом, в который Он излил Свою милость. Поэтому женщин считали более склонными к одержимости дьяволом — поскольку они слабее, а значит, легче поддаются греху.

— Понятно. Но тогда…

— Мод, если тебе не сдержать любопытства, пойди и прочти мой перевод предисловия к Пайетт, где она говорит, что Господь выбрал ее, чтобы «утешить прочих грешников, открыв Свою невыразимую милость». А теперь, будь так любезна, дай мне спокойно закончить завтрак.

— Да, папа, — она взяла еще ломтик тоста.

Увидев, что она не уходит, он хмуро развернул «Таймс». Мод улыбнулась. Расстроить его с помощью угря не получилось, и в дневнике он уже два дня ничего не писал с тех самых пор, как заявил, что он спасен, но она не теряла духа. Из-за угря начались проблемы у Айви, а благодаря записной книжке Мод немножко больше узнала о грехе отца.

Ее изумило, что грех был связан с утопленницей, да еще и ему самому при этом было всего двенадцать лет. Столько же сейчас брату Мод Ричарду, несносному тупице, который изъясняется исключительно словечками из школьного жаргона и терзает слуг «розыгрышами» в тех редких случаях, когда приезжает домой. Мод не могла себе представить, чтобы Ричард совершил смертный грех. А отец, очевидно, совершил.

Тогда понятно было, почему после смерти своего отца он пошел на необычный шаг и уволил всех слуг. Он не хотел, чтобы в доме хоть кто-то напоминал ему о его детстве.

Но что же он сделал? Не утопил же он ту женщину сам? Могло «соитие» быть как-то с этим связано? Но как бы это привело к утоплению? И мог ли двенадцатилетний мальчик вообще этим заниматься?

Она задумчиво намазывала айвовое желе на кусочек тоста.

Неважно, сколько потребуется времени, но она выяснит, что сделал отец. А потом придумает, как его наказать. Она не успокоится, пока Болтушка не будет отмщена.

* * *

Через дорогу метнулся кролик, и Красотка шарахнулась в сторону так, что Мод одной рукой вцепилась в край охотничьего экипажа, а второй — в рукав Клема.

— Ну ты, чертовка, уймись! — прикрикнул Клем на кобылу, потом откашлялся: — Прошу прощения, мисс.

Она ответила сияющей улыбкой:

— Да ничего страшного.

После завтрака отец велел ей съездить в Или и забрать пакет книг у Хиббла. Он так погрузился в работу, что, когда Мод ему сказала, мол, Джессоп занят — чистит закрома и ее отвезет Уокер, только что-то буркнул в ответ.

Целое утро с Клемом, радостно думала она, пока экипаж катил по Приквиллоу-Лейн в лучах солнечного света, пробивавшихся сквозь ветви деревьев.

Все было просто идеально. Погода стояла хорошая, но не слишком жаркая. Облака плыли высоко в нежно-голубом небе, а когда они переехали по мосту через Хэрроу-Дайк, Мод заметила кобальтово-синие перья пролетевшего вдали зимородка.