Синдром Е - Франк Тилье

Шарко достал распечатку телеграммы, полученной из Интерпола:

– Вот видите, до Интерпола эта телеграмма дошла больше чем три месяца спустя после того, как в Каире обнаружили тела девушек. И послать ее мог только инспектор, причастный к делу, заинтересованный в нем и очень настойчивый. Порядочный, неподкупный, верный своим ценностям и, возможно, желавший идти до конца. – Он взял со стола пожелтевшие листочки бумаги, бросил их обратно. – …И при этом меня пытаются убедить, что, кроме такой вот ерунды, ничего нет, да и не было? Так-таки и ничего? Никаких записей этого инспектора? Даже копии телеграммы? Куда девалось все остальное, что должно было быть в этой папке? Вот хотя бы для примера: где материалы расследования по поводу кетамина, которое наверняка велось, где результаты допросов в аптеках, в больницах?

Нахед пожала плечами, на большее ее не хватило. Лицо молодой женщины было серьезным. Шарко покачал головой, приложил руку ко лбу:

– А знаете, что самое странное? То, что Махмуд Абд эль-Ааль оказался покойником. Удивительно, да?

Переводчица встала, подошла к застекленной двери, выглянула в холл. Охранник стоял не шевелясь.

– Не знаю, что вам ответить, комиссар. Мое дело – переводить, не более того, и…

– Я заметил, как достает вас Нуреддин, как вы всеми способами стараетесь от него увильнуть… и насколько безуспешно стараетесь, тоже заметил. Это что такое? Обмен любезностями? Услуга за услугу? Или обычай вашей страны, который вынуждает вас уступать требованиям этого жирного студня?

– Ничего подобного.

– Я несколько раз видел, как вас пробирает дрожь, пока вы смотрели на эти снимки, когда переводили описание подробностей дела. Вы ровесница погибших девочек. Вы тогда ходили в школу, как и они.

Нахед закусила губу, сжала руки так, что костяшки пальцев побелели. Пряча глаза от парижанина, она взглянула на часы:

– У нас уже скоро встреча с Микаэлем Лебреном и…

– …и я не собираюсь идти на эту встречу. На то, чтобы выпить французского вина, у меня будет достаточно времени во Франции.

– Он может обидеться.

Шарко взял со стола фотографию улыбающейся девочки и положил ее перед Нахед.

– Мне плевать на дипломатию и птифуры. Вам не кажется, что погибшие девочки заслуживают того, чтобы мы ими заинтересовались, имеют на это право?

Повисла тягостная пауза. Нахед была настоящей красавицей, а Шарко знал, что у таких красивых женщин сердце обычно холодное. Но в сердце этой египтянки он чувствовал незаживающую рану, открытую рану, и из-за этого взгляд ее агатовых глаз порой затуманивался.

– Ладно. Чем я могу быть вам полезна, комиссар?

Комиссар, в свою очередь, подошел к двери, выглянул и понизил голос:

– Ни один из работающих в этом комиссариате полицейских не станет со мной разговаривать. Лебрен – сотрудник посольства, стало быть, руки у него связаны. Найдите мне адрес Абд эль-Ааля. Скорее всего, у него были жена, дети… братья… Мне хотелось бы с ними поговорить.

Помолчав, Нахед кивнула:

– Попытаюсь, но вы…

– Можете быть уверены, я умею держать язык за зубами и вас не подведу. Когда мне вернут мобильник, позвоню Лебрену, скажу ему, что неважно себя чувствую – жара, усталость, – и извинюсь за то, что не смогу прийти. Скажу, что завтрашний день намерен снова провести в комиссариате, чтобы доделать все, чего требует моя командировка. А вам предлагаю встретиться со мной в отеле в двадцать часов. Надеюсь, у вас уже будет адрес.

Она поколебалась.

– Нет… не в отеле… Вы возьмете такси и… – она нацарапала несколько слов на клочке бумаги, протянула ему, – и дадите водителю эту бумажку. Он поймет, куда вас отвезти.

– Куда же?

– К церкви Святой Варвары.

– Святой Варвары? Как-то не очень по-мусульмански звучит!

– Церковь находится в коптском квартале старого Каира, на юге города. Варварой звали юную девушку, которую мучили и казнили за то, что она попыталась обратить своего отца в христианство.

Больница Фрейра, иными словами, одна из клиник Лилльского университетского медицинского центра, – двухэтажный бетонный монстр, где нашли себе приют все отклонения в человеческой психике. Здесь содержатся шизофреники, параноики, психопаты, те, причиной душевной болезни которых стала травма. В конце дня Люси вошла в суровое здание, спросила у девушки в окошке, как пройти к месье Сенешалю. Лучше уж она сама расскажет Людовику о гибели его старого друга Клода Пуанье. Девушка направила ее на второй этаж, в отделение доктора Денкера.

Маленькая палата, которая и клоуна вогнала бы в депрессию. От кровати до включенного телевизора не дотянуться. Людовик лежит на спине, руки под головой…

Стоило Люси ступить за порог, он повернулся к ней и разулыбался:

– Люси…

Она подошла, донельзя удивленная:

– Ты меня видишь?

– Я различаю очертания, цвета. Люди без халатов явно должны быть посетителями. А какая женщина, если не ты, ко мне придет?

– Как хорошо, что есть улучшение!

– Доктор Мартен говорит, что зрение постепенно ко мне вернется. До полного возвращения теперь уже осталось дня два или три.

– А как они тебя лечат?

– Гипнозом… Они поняли, в чем тут дело… ну то есть поняли, не понимая сути.

Люси было очень не по себе: стать вестником смерти – хуже ничего не придумаешь! Наверное, труднее всего в деле, которым она занимается, – встречаться с близкими жертвы. Смотреть им в глаза… Она как могла оттягивала момент, когда придется сказать, что Клода убили: Людовик и вообще-то сильно уязвим, а уж сейчас настолько не в лучшей форме…

– Как это?

Сенешаль поднялся. Теперь зрачки его вновь обрели подвижность, и это успокаивало.

– Психиатр все объяснил. Он погрузил меня в состояние гипнотического сна и попросил рассказать, что происходило перед тем, как я ослеп. По часам, по минутам. Ну я и рассказал ему все подряд. Как покупал фильмы у сына старого коллекционера в Льеже, как там, на чердаке, нашлась бобина с анонимным фильмом, как я целыми ночами в одиночестве смотрю фильмы в своем «карманном кинотеатре» и как смотрел этот… Рассказал о том, что успел увидеть в анонимной короткометражке: разрезанный глаз, девочку на качелях… И вот на этом месте, сказал потом психиатр, я внезапно сменил тему и стал говорить о своем детстве, об отце, о женщинах, которых он приводил к нам домой через несколько лет после того, как умерла мама.

– А мне ты никогда ни слова об этом не говорил…

В унылой комнате прозвучал отрывистый смешок.

– Ага, конечно, тебе ли меня упрекать! Мы неделями болтали о том о сем, мы семь месяцев встречались, а я так практически ничего и не знаю о твоей личной жизни! Нет, знаю, конечно, что ты работаешь в полиции и у тебя две дочки, которые ко мне хорошо относятся, но, кроме этого, что? Ничего!