Хроника его развода (сборник) - Сергей Петров

Сама судьба дала мне шанс освободиться от Системы. И этот шанс я уже не упущу.

Скачу по этим ступеням, крепким и системным, до меня доходит вдруг: Семья и Система – близнецы-братья. Вернее, сёстры. Все братья – сёстры. Об этом ещё Гребенщиков и Майк Науменко заявили в 1979 году, записав одноимённый альбом.

Система и Семья, обе построены на лжи и условности. Ровно и хорошо живёт в Семье только Глава. Он должен являть собой вождя и тирана. Чтобы чувствовать себя уверенно и комфортно, чтобы двигать обе эти глыбы, нужно быть тираном. Чтобы одно мнение было правильным – твоё. Остальные приспосабливаются. Попытки выстроить модель иную, основанную на демократии и свободе слова, обречены на провал. Тогда сам Глава превращается в приспособленца, погрязает в самокопании, движения уже нет. Поэтому только подавление. Вот он – залог успеха в обеих субстанциях, залог успешной семьи, гарантия движения и жизнеспособности Системы. А мне не нравится подавлять.

И игры эти дипломатические мне тоже наскучили. Вертеться ужом между начальниками, лавировать между родителями и жёнами, когда каждый несёт свою правду, а моей правды во всём этом будто нет, – надоело! Вся жизнь – театр, но игра в этом театре уже не для меня. Играть одни и те же роли – приспособленца и подкаблучника – я уже не могу.

Поэтому – к чёрту.

Миша позвонил сегодня, и я этому рад.

– Почему мне не сообщили? – возмущается он, и я чувствую, что моего друга одолевают самые светлые чувства.

Мой друг возмущён тем фактом, что его не позвали в Голицино.

И всё же он скорее весел, чем печален.

– Палыч там ходит один, с ним никто не разговаривает! – оживляет Михаил картинку в своём воображении, и я чуть не падаю от смеха со стула. – Он там, а я здесь! Мне всего три часа до тебя ехать! Почему не сообщили? Что за саботаж?

Я трубку от уха оторвать не могу. Будто в первый раз осознаю, что вот она, дружба, настоящая дружба, проверенная временем, она куда важнее этой сраной любви.

– Палыч! Приезжай ко мне в Калугу! Тебя будет ждать ящик «Вранаца»!

Я люблю его. В хорошем смысле этого слова.

Начиная со славных омских времён Миша меня боготворит. Понятное дело, тут не без стёба, ведь я не Джон Леннон, чтобы передо мной преклоняться. И всё-таки Миша боготворит.

Первый наш КВН был заснят на видео. Миша его посмотрел, опередив меня. Переполняемый эмоциями, мой друг признался, что место всей нашей банды в зрительном зале, и только моё на сцене.

– Палыч – великий! Луи де Фюнес отдыхает! – неистовствовал он.

Я, кстати, придерживался прямо противоположного мнения.

Когда же прошло лет шесть и я поставил ему кассету со своим первым эфиром, он и вовсе пал на колени.

– Палыч! Ты бог! – воскликнул он. – Ты – бог радио!

…И вот я еду к нему. К моему дорогому другу в Калугу.

Экспресс несёт меня по рельсам, мимо мелькает лес, искрящийся ярко-жёлтой листвой. Бабье лето, в этом году оно великолепно. Я – пока ещё не нищий, но всё же безработный, ловлю себя на мысли, что, несмотря на все мои передряги, настоящая жизнь мне в кайф. Свобода. «Ты свободен! – говорил мне Егор. – Как это круто – быть одному!»

Напротив сидит тётечка. Скромно одета, платьишко ситцевое, лет за пятьдесят ей, наверное, читает газету.

Я смотрю в окно, но краем глаза улавливаю, что чтение газеты для тётушки – не главное, скучно ей читать газету и хочется поговорить.

– Джуна умерла, – сообщает она якобы в пустоту.

Молчу. Я не расположен сейчас к разговору с посторонними людьми. Но тётенька не унимается. Она начинает с интересом разглядывать меня.

Прямо как таксист, думается мне. Эти тоже любят бросать слова в пространство, в надежде, что они попадут в уши пассажира и тот поддержит разговор.

– Жалко Джуну, – вздыхает тётечка.

– Она вроде давно умерла, – замечаю я.

– Да? А я узнала только сейчас. Газета, наверное, старая.

Она кладёт газету на сиденье.

– Меня Антониной Петровной зовут.

Всё, думаю, попал.

– Меня, – неохотно представляюсь, – Андреем.

– Очень приятно.

– Обоюдно.

Антонина Петровна обращает свой взгляд к окну, смотрит на мелькающие сосны.

– Красиво. Как у нас, в Котовске.

– В Котовске? – удивляюсь я. – Это в Тамбовской области который?

– Да, – улыбается Антонина Петровна, – вы из Тамбова?

Это меняет дело. Во мне просыпается земляческий синдром. Не так-то уж и часто ты сталкиваешься со своими земляками. Женщина хорошая, в общем, почему и не поговорить?

– Из Тамбова. Я пятнадцать лет назад сюда переехал.

– Вам нравится в Москве, Андрей?

Я успеваю ответить, что нравится, и не успеваю сказать почему.

Ручейком по камушкам начинает течь история Антонины Петровны, и я не выстраиваю даже самых ничтожных плотин.

Она рассказывает, что едет в Калугу к восьмидесятилетней женщине, Светлане Васильевне, которая совсем плоха. Антонина Петровна ухаживает за ней, деля вахту с сыном несчастной. Сын платит Антонине Петровне деньги, не очень большие деньги, но ими она вполне довольна. Она верит в Бога, Антонина Петровна, и это несколько удивляет меня. Я слышал, что наша церковь не очень-то хорошо относится к Джуне и прочим ворожеям-колдуньям.

– Мне жалко, всех жалко, – будто читая мои мысли, произносит она, – и её, Светлану Васильевну жалко. Она, знаешь, Андрюша, ночью проснётся иногда, посмотрит на меня и спрашивает: кто ты? Уходи, говорит, уходи! Ты убить, наверное, меня хочешь? Что ты, что ты, Светлана Васильевна… По голове её поглажу, перекрещу, она успокаивается. Спи, родная…

Муж Антонины Петровны давно умер. В тридцать пять лет осталась она одна с двумя сыновьями. Прошло двадцать лет, и сын её старший разбился в автомобильной катастрофе. Жизнь оборвалась будто её.

– Я ведь пила, Андрюша. Как я пила! Выпью вина красного сладкого и засыпаю. Не могла я заснуть по-другому. Сын погибший часто ко мне во сне приходил. Не выпью – не приходит. И я каждый день пила. А потом вдруг сказал он мне: что же ты, мама, делаешь с собой? Не пей, мамочка, грех…

Я слушаю её, мне кажется, вот-вот, и она заплачет.

Но нет слёз в глазах Антонины Петровны. Она спокойна и добра.

– И тогда я в церковь пошла, Андрюшенька. Вот тогда только пошла, пятьдесят семь мне было.

Она рассказала, что церковь помогла ей. Только вышла из храма, и мысль о ежевечерней бутылочке улетучилась сама собой. Антонина Петровна твёрдо убеждена – Бог есть, и вера её не исчерпана ношением крестика на груди. Если бы не Господь, уверена Антонина Петровна, спилась бы и сдохла.