Полковник Кварич - Генри Райдер Хаггард

Эти два призрака его жизни, жена-тигрица и красивая женщина, которая была его женой лишь номинально, постоянно появлялись бок о бок перед ним, марая красоту каждого вида и делая горькой сладость каждой радости. Но если в своих муках он жаждал отомстить Белль, которой он был омерзителен, то еще сильнее он жаждал отомстить Эдварду Косси, который, в известном смысле, по прихоти отнял у него ту единственную хорошую вещь, которая у него была. Его бесило, что этот человек, которого он во всех отношениях считал ниже себя, нанес ему такую травму, и он мечтал отплатить ему мерой за меру, сыграв на струнах его души; хотел нанести ему смертельный удар, точно такой же, как Косси нанес ему.

Мистер Квест был, вне всякого сомнения, дурной человек. Вся его жизнь была сплошным мошенничеством, он был эгоист и нечист на руку в своих махинациях и безжалостен, претворяя их в жизнь, но какова бы ни была мера его грехов, он не был обречен ждать другого мира, чтобы получить за них воздаяние. Ибо жизнь его была полна страданий, ощущавшихся им тем более остро по причине его проницательности и способностей его натуры. Пожалуй, самым острым из них было тошнотворное осознание того, что если бы не одна фатальная ошибка его юности, всего один неверный шаг, и он мог бы стать хорошим и даже великим человеком.

Однако сейчас, сбросив с себя часть этого бремени, он смог посвятить себя деланию денег и плетению паутины, которая должна была уничтожить его соперника, Эдварда Косси, и почти не думать о других своих заботах.

Между тем дела в замке шли очень благотворно для всех. Сквайр был счастлив, занимаясь улаживанием вопросов, связанных с передачей закладных, как будто это он ссудил кому-то тридцать тысяч фунтов, а не сам взял их в долг. «Великий» Джордж был счастлив поступлению наличности. Это позволяло ему посматривать на Джантера свысока и не без толики жалости, что было бальзамом для его измученной души, а также позволяло вести свои собственные многочисленные дела и не только. Ибо разве он не должен обустроить ферму у рва, тем более, что Михайлов день уже на носу?

Ида тоже была счастлива, счастливее, нежели когда-либо с момента смерти брата – по причинам, на которые мы уже намекали. Кроме того, мистер Эдвард Косси был в отъезде, и для Иды это было великим облегчением, ибо его присутствие для нее было тем же, что и присутствие полицейского для воришки – неприятное и наводящее на нехорошие мысли зрелище. Она полностью осознавала серьезность и последствия сделки, которую она заключила ради спасения отца и их дома, и на ее плечах лежала глубокая тень грядущих невзгод. Всякий раз, когда она видела, как ее отец суетится по поводу ежедневных дел и каких-то бумаг, всякий раз, когда вездесущий Джордж приезжал с видом меланхоличного удовлетворения и длинным списком сельскохозяйственного инвентаря, который он закупил на какой-то соседней распродаже по поводу Михайлова дня, эта тень становилась еще чернее, и она слышала лязг своих цепей. Поэтому она была более чем рада этой передышке.

Гарольд Кварич тоже был счастлив, хотя и несколько беспокойным и необычным образом. Миссис Джобсон (старуха, которая прислуживала ему в Моулхилле, наряду с садовником и глупой деревенской девицей, ее племянницей, которая перебила всю посуду и чуть не довела полковника до белого каления, хлопая дверями, сдвигая с места его бумаги и даже вытирая пыль с его лотков с римскими монетами), по секрету рассказала своим приятельницам в деревне, что по ее мнению бедный джентльмен подвинулся рассудком.

Когда ее спросили, на чем основано это ее убеждение, она ответила, что он часами ходит взад-вперед по обшитой дубовыми панелями столовой. Когда же это упражнение, в результате которого, по словам миссис Джобсон, он уже протоптал на новом турецком ковре проплешину, ему надоедало, он вынимал «размазанный» (то есть размытый) рисунок, ставил его на стул и смотрел на него сквозь пальцы, качая головой и что-то бормоча себе под нос. Затем – еще одно убедительное доказательство помутнения рассудка – он брал пол-листа бумаги с какой-то надписью на нем, ставил его на каминную доску и долго разглядывал. Затем переворачивал вверх тормашками и снова разглядывал, затем ставил то одним боком, то другим, затем подносил к зеркалу и разглядывал его отражение и так далее. Когда ее спросили, откуда ей все это известно, она призналась, что ее племянница Джейн видела это в замочную скважину, а не один раз, а часто.

Разумеется, как тотчас понял опытный и проницательный читатель, это означало лишь то, что расхаживая по ковру и вытаптывая его, полковник думал об Иде. Разглядывая картину, которую она ему подарила, он восхищался ее кистью и пытался совместить восхищение со своей совестью и своими довольно своеобразными взглядами на искусство. А когда изучал лист бумаги, то тщетно пытался понять суть сообщения, которое во времена правления Карла Первого сэр Джеймс де ла Молль написал сыну в ночь накануне своей казни, будучи уверен, что в нем наверняка кроется ключ к местонахождению спрятанного стариком клада.

Разумеется, рассказ этой достойной женщины, миссис Джобсон, не утратил своей яркости в многочисленных пересказах, и когда, наконец, достиг ушей Иды, – не без помощи Джорджа, ибо в дополнение к своим иным многочисленным функциям, тот был единственным уполномоченным поставщиком новостей их деревни и графства, – из него следовало, что полковник Кварич окончательно свихнулся.

Десять минут спустя этот свихнувшийся лунатик прибыл в замок в парадном платье и в здравом уме, после чего Ида быстро повторила свою волнующую историю, отчасти к последующему дискомфорту миссис Джобсон и Джейн.

Никто, как кто-то однажды заметил с равной правдой и глубиной, не знает, что может произойти за минуту, и уж тем более, никто не знает, что произойдет, скажем, в течение двухсот сорока минут вечера. Например, Гарольд Кварич – хотя к этому времени он зашел так далеко, что мог без стеснения признаться себе в том, что совершенно и безнадежно влюблен в Иду, влюблен той устоявшейся и решительной страстью, какая иногда поражает немолодых людей, будь то мужчина или женщина – даже не предполагал, что до конца вечера он объявит ей о своей любви. Последствия этого заявления будут описаны нами в их должном порядке. Когда он переодевался к ужину, у него было не больше намерений сделать Иде предложение, нежели, чем лечь в постель, не раздеваясь.

Его любовь была глубокой и ровной, но, возможно, ей не хватало той дикой стремительности, которая уносит людей так далеко в их юности, порой гораздо дальше, нежели одобряет их разум. По сути, это была привязанность немолодого мужчины, и она была похожа на живописную страсть двадцатипятилетнего юноши в той же мере, что и мчащийся с гор бурлящий поток – на судоходную реку. Первый мчится, ревет, сметает мосты и разрушает счастливые дома, в то время как другая несет на своей безмятежной груди плоды мира и изобилия и, как правило, пригодна для нужд человека. Тем не менее, есть в бурных потоках своя прелесть. В этом первом порыве страсти есть свое величие, проистекающее из внезапного таяния снегов чистоты, веры сердца и бескорыстной, ничем не запятнанной преданности.

Но и горные потоки, и судоходные реки подвержены общей судьбе: и те и другие порой срываются в пропасть, и когда это происходит, даже последние на какое-то время перестают быть судоходными. Теперь эта катастрофа могла вот-вот настичь нашего друга полковника.