Самый большой дурак под солнцем. 4646 километров пешком домой - К. Рехаге

– Да, да, я знаю, – и, осторожно упаковав свой сверточек, аккуратно прячет его в карман куртки.

Я просыпаюсь от взрыва фейерверка и пытаюсь сообразить: свадьба это или похороны? Снаружи слишком холодно, чтобы встать и выяснить этот вопрос.

С тех пор как я вышел из Линьфэнь, нападало еще снегу. Я попрощался с господином Цао и его друзьями под обильным снегопадом и пошел дальше по холоду. Позже, во время снегопада, они нашли меня опять, чтобы передать мне распечатанную групповую фотографию и еще раз пожелать удачи.

Вчера я танцевал под снегом, как раз в том месте, где мой навигатор показал мне мою тысячу пройденных километров. Это больше походило на усталое пошатывание, чем на танец, но я не мог пропустить это. После я свернул с главной дороги на запад, чтобы найти деревню Динцунь, о которой мне рассказывал мой друг репортер. По его словам, там должно быть все очень старое и красивое. По дороге я проходил маленький поселок, и старик показал заделанную каменной кладкой арку ворот, на верхушке которой выросло дерево.

– На него любовалась еще вдовствующая императрица Цыси, когда во время бегства она оказалась в этих местах, – сказал он. Я спросил, от кого вынуждена была бежать вдовствующая императрица, и он хрипло засмеялся:

– От вас, чужаков, конечно.

Да, 1900 год был одним из самых неудачных периодов китайской истории, и виноваты в этом были немцы.

«Так же как тысячу лет назад гунны под предводительством Аттилы обрели славу непобедимых воинов, с которой и сейчас живут в истории, так и имя Германии должно остаться в Китае, чтобы ни один китаец не посмел бросить косой взгляд на немца». Такими грубыми и злыми словами напутствовал Вильгельм II свои войска в первое лето двадцатого века, чтобы отомстить за убийство своего посла.

Это была неравная битва. С одной стороны – альянс колониальных держав и жаждущих присоединиться к ним стран: Соединенные Штаты, Франция, Англия, Россия, Япония. С другой стороны – маньчжурская династия Цин, которая и без того почти полностью утратила контроль над истощенной голодом, опиумом и восстаниями империей. Когда иностранные войска вторглись в Пекин, весь императорский двор был вынужден бежать, и, как это часто бывает на закате династии, решения тогда принимал не сам император, а другое лицо: его тетя, старая вдовствующая императрица Цыси.

– Именно здесь, – старик гордо указал своим тонким пальцем на арку ворот, – под этим деревом они проходили!

Я пытаюсь представить себе Цыси: слегка кислое выражение лица и длинные острые ногти, которыми она отодвигала занавеску своего паланкина, чтобы взглянуть на мир. Интересно, сравнивала ли она деревце, которому удалось внедрить свои корни в каменную арку ворот, с иностранцами, которые в последние годы вросли в империю и теперь грозили разрушить ее? Или тогда этого деревца не существовало?

…Мне потребовалась небольшая вечность, чтобы решиться вылезти из своего теплого спального мешка и поприветствовать холодный зимний день. В гостиной я встречаю хозяйку и ее сына. Он играет в «Counter-Strike» и молча поднимает руку, а она сидит на диване и вырезает фигурку. Мне дают мантоу и стаканчик чая, и я усаживаюсь в кожаное кресло. Комната смутно отражается в черноте плоского экрана телевизора, и, пока я жую пресное тесто, мне приходит в голову, что я остановился у самой богатой семьи в этой деревне и, наверное, самой несчастной.

– Тебе нравится в Динцунь? – спрашивает хозяйка, не отрывая взгляда от поделки, и я во всех красках расписываю ей, что за жемчужина их деревня и что мой друг с телевидения был совершенно прав, когда советовал мне заглянуть сюда, чтобы познакомиться с людьми, культурой и живописными двориками этой деревни.

Она молчит и о чем-то размышляет, потом осведомляется:

– Значит, ты думаешь, иностранцам здесь понравилось бы, да?

Понравилось? Да они полюбили бы это место! Изогнутые крыши, запах горелой древесины, тихая холмистая местность…

– Может быть, мне стоит всегда сдавать эту комнату, если к нам в будущем будет приезжать много туристов, – размышляет она вслух, а ее сын на секунду отрывает взгляд от компьютера.

В деньгах у нее точно нет потребности. Большую часть года ее муж работает в южной провинции Гуандун и очень хорошо зарабатывает. Хватило и на этот большой дом, и на телевизор с плоским экраном, и на новый компьютер. Пожалуй, отсюда и особая тягостная атмосфера внутри семьи. Хотелось бы мне знать, когда в последний раз этот мальчик видел своего отца.

Снова раздается шум от фейерверка.

– Похороны у соседей, – сухо поясняет хозяйка.

Через несколько минут я уже на внутреннем дворе, украшенном цветными венками, в котором собралась скорбно перешептывающаяся толпа. Некоторые из них в белых одеяниях, но большинство в повседневной одежде. На некотором расстоянии стоит богато накрытый стол, полный фруктов и угощений, за ним установлен гроб.

«МЫ ГЛУБОКО СКОРБИМ ПО ТОВАРИЩУ ЯНУ ФУШЕНУ», – гласит плакат на стене.

Надпись выполнена черными иероглифами, и они выглядят так, как будто их малевал большой кистью кто-то неопытный в каллиграфии.

Я ловлю на себе любопытные взгляды. Маленький ребенок в ярко-красном пальто дергает маму за руку и показывает на меня. Некоторые скорбящие поднимают головы, чтобы посмотреть, в чем причина беспокойства, и, когда мой взгляд пересекается с парой заплаканных глаз, я чувствую, что мне здесь не место. Я уже давно должен был отправиться в путь и идти по заснеженной дороге, а не глазеть тут на людей, когда они прощаются со своими умершими.

Вдруг у ворот передо мной появляется хозяйка.

– Ты уже собрался идти? – спрашивает она удивленно, и ее голос звучит так, как будто я собирался пропустить бурную вечеринку.

Заикаясь, я выдавливаю из себя пару бессвязных слов об уважении к горю других людей и в это время вспоминаю свои собственные чувства, когда я стоял посреди моря цветов и потрясенных людей, держал за руку свою маленькую сестренку и мечтал, чтобы наступило завтра и чтобы все было уже позади. Но она давно поняла, что я просто немного робею.

– Подожди секундочку, – распоряжается она, и через минуту уже стоит передо мной вместе со старейшиной Ли. Старейшина оказывается понимающим человеком, и, когда он узнает, что я бы хотел задокументировать традиции его деревни, но при этом никак не хотел бы мешать похоронам, он говорит коротко:

– Подожди.

Он подводит ко мне одетого в белую одежду красивого мужчину, который представляется зятем умершего. Когда ему объясняют ситуацию, мужчина серьезно кивает, а потом еще одним кивком дает мне знак.

Так я становлюсь официальным фотографом похорон. В мои обязанности входит все максимально подробно запечатлеть, а затем отправить копию фотографий семье. У меня нет слов: эти люди хотят, чтобы я их фотографировал. Секунду я стою в нерешительности и не могу заставить себя достать свои камеры, но старейшина Ли кладет мне руку на плечо и говорит ободряюще: