Вот я - Джонатан Сафран Фоер

Сев на кровать, Джейкоб заговорил:

— В молодости, может, даже в старшей школе, я переписывал слова любимых песен. Зачем, не знаю. Наверное, это давало мне ощущение, что всё на своих местах. В общем, это было задолго до интернета. Так что я садился перед бумбоксом…

— Перед бумбоксом?

— Ну, магнитолой.

— Это я подстебнул.

— Ясно… ну вот… садился перед бумбоксом, слушал песню несколько секунд, останавливал и записывал, что услышал, потом перематывал и слушал еще, чтобы убедиться: все записано правильно. Потом включал дальше и записывал следующий кусок, потом перематывал, если толком не расслышал или не был уверен, что расслышал правильно, и записывал дальше. При перемотке вообще-то точно не попадешь, так что я неизбежно или пролетал вперед, или недоматывал. Ужас как утомительно. Но я любил это дело. Мне нравилось, что нужна такая точность. Нравилось разбираться. За этим занятием я провел неведомо сколько тысяч часов. Иногда текст вообще было невозможно разобрать, особенно если звучал гранж или хип-хоп. Догадки меня не устраивали, ведь так пропадал весь смысл записывания песен — их точная расшифровка. Бывало, мне приходилось слушать какой-то малюсенький фрагмент снова, и снова, и снова, десятки раз, сотни. И я буквально до дыр затирал это место на пленке, так что в следующий раз, когда слушал эту песню, того места, которое мне так нужно было правильно услышать, в ней уже не было. Я помню одну фразу в "All Apologies" — знаешь эту песню, да?

— Не-а.

— А "Нирвану"? Крутая. Крутая, крутая вещь. В общем, видать, у Курта Кобейна заплетался язык, и там была фраза, которую я никак не мог разобрать. После сотен прослушиваний самое разумное, что у меня получилось, было "Возопил мой стыд". И я много лет не понимал, что облажался, пока не спел это место во всю глотку, как дурак, при маме. Вскоре после того, как мы поженились.

— Она сказала, что ты не так поешь?

— Да.

— Очень в ее духе.

— Я был благодарен.

— Но ты же пел.

— Неправильно пел.

— Все равно. Надо было дослушать.

— Нет, она правильно сделала.

— Ну и как там на самом деле?

— Смотри не упади. Там было: "Воск топил мосты".

— Не может быть!

— Да?

— Что это вообще могло бы значить?

— А ничего и не значит. Это была моя ошибка. Я думал, в этом скрывался какой-то смысл.

Ни Джейкоб, ни Джулия не знали в точности, что происходило в те первые две недели после того, как она нашла телефон: о чем они договаривались, что имели в виду, обсуждая и задаваясь вопросами. Они не знали, что было настоящим. Каждый чувствовал себя как на эмоциональном минном поле: сквозь комнаты и часы они двигались словно на цыпочках, как бы в огромных наушниках, присоединенных к чувствительным металлодетекторам, способным заместить малейшие следы похороненных чувств, — даже если для этого нужно было отгородиться от остальной жизни.

За завтраком, который мог бы для телевизионной аудитории показаться абсолютно безмятежным, Джулия сказала, заглянув в холодильник: "Вечно у нас молоко кончается", а Джейкоб сквозь наушники услышал: "Ты никогда как следует не заботишься о нас", но не услышал слов Макса: "Завтра на концерт не приходите".

И на следующий день в школе, вынужденный делить тесноту лифта только с Джулией, Джейкоб сказал: "Кнопка закрывания дверей даже не подключена. Чистая психология", а Джулия сквозь наушники услышала: "Давай поскорее с этим покончим". Но не услышала, как сама сказала: "Я думала, все на свете — чистая психология". Сквозь наушники Джейкоба это прозвучало как: "Столько лет терапии, и я знаю о счастье меньше всех на свете". А он не услышал, как сказал: "Есть разная психология". Тут в лифт вошел предположительно счастливый, предположительно состоящий в крепком браке родитель и спросил Джейкоба, не нужно ли нажать кнопку открывания дверей.

Все это хождение на мысочках, все это скрупулезное перетолковывание и избегание — совсем не минное поле. Нет, это было поле битвы на Гражданской войне. Джейкоб возил Сэма в Антиетам, как самого Джейкоба возил Ирв. И произнес ту же самую речь, о том, какое это везение быть американцем. Сэм нашел неглубоко ушедшую в землю пулю. В мире Джейкоба и Джулии оружие было столь же безобидным — реликты давних битв, безопасные для осмотра, изучения и оценки. Если бы только они знали, что бояться нечего.

Домашние ритуалы достаточно прочно устоялись, так что избегать друг друга выходило довольно легко и незаметно. Она уходила в душ, он готовил завтрак. Она подавала завтрак, он шел в душ. Он наблюдал за чисткой зубов, она раскладывала брюки и рубахи по кроватям, он проверял содержимое рюкзаков, она справлялась о погоде и подбирала подходящую верхнюю одежду, он готовил "Гиену Эда" (шесть месяцев в году прогревал, шесть месяцев охлаждал), она провожала детей за порог и выходила на Ньюарк-стрит следить за машинами, катящими с холма, он — наоборот.

Они нашли два места в первых рядах, но едва поставив сумку, Джейкоб сказал: "Пойду принесу кофе". Что и сделали. А потом выжидал со стаканами в руках у входа в школу, пока не останется три минуты до поднятия занавеса. На середине бездарного исполнения юной певицей хита "Отпусти и забудь" Джейкоб прошептал Джулии на ухо: "И пусть бы отпустила". Ответа он не получил. Группа мальчиков разыграла сценку из "Аватара". Предположительно девочка на разных сортах макарон объясняла, как функционирует евро. Как Джейкоб, так и Джулия боялись выдать, что не знают, какой номер готовил Макс. Как ему, так и ей слишком стыдно было бы показать, что они слишком погрузились в собственные обиды и отвернулись от ребенка. Каждому будет слишком стыдно, если другой окажется лучшим родителем. Оба предполагали, что Макс будет показывать карточный фокус, которому его обучил факир на сорокалетии Джулии. Две девочки исполняли номер с чашкой на песню "Когда я уйду", и Джейкоб прошептал:

— Так иди уже.

— Что?

— Нет. Я о певице.

— Будь добрее.

К финалу учителя музыки и драмы общими силами подготовили подчищенную версию начала "Книги мормона" — воплощая свои мечты и одновременно демонстрируя, почему им не суждено воплотиться в жизнь. Море аплодисментов, короткая благодарность от директора, и дети потекли к выходу и по классам.

К машинам Джулия с Джейкобом возвращались в молчании. И вечером дома о школьном концерте не упоминали. Струхнул ли Макс? Не счел себя талантливым? Был его отказ от участия актом агрессии или криком о помощи? Если бы они задали любой из этих вопросов самому Максу, он напомнил бы им, что просил не ходить на концерт.

Три дня спустя Джейкоб, выждав положенный час и придя в спальню, увидел, что Джулия еще читает; он сказал: "Ой, я кое-что забыл" и поспешил прочь — не читать газету, как обычно, когда не смотрел очередную серию "Родины", жалея, как часто жалел, что Мэнди Патинкин не родился на десять лет раньше — тогда из него вышел бы отличный Ирв.