По краю бездны. Хроника семейного путешествия по военной России - Михал Гедройц

Он закончил выступление страстным обращением к украинцам и полякам Волыни, призывая их к «братскому и гармоничному сосуществованию» при условии, что украинская община Польши обещает полную лояльность республике в лихую годину. Этот призыв, который прозвучал в сенате накануне Второй мировой войны из уст человека, в 1918 году с оружием в руках боровшегося за независимость Украины, я сегодня публикую без каких-либо оговорок.

Весной 1939 года сенатор Гедройц выступил с публичной речью в Луцке. Он говорил об опасном положении Польши. Самый большой зал в городе, Teatr Miejski,[32] был набит битком. Мать сидела в первом ряду, Тереска на галерке (по собственному выбору), я рядом с матерью (выбора не было). Я был ошеломлен его выступлением, его первой публичной речью перед такой аудиторией. Он держался совершенно непринужденно, великолепно владел предметом и немного шутил. Тереска потом рассказывала, что, когда зал поднялся и начал аплодировать, над ней прогремел голос: Ten siwy senator dobrze gada![33] На следующее утро местная пресса писала об этом так: «Тема выступления сенатора Гедройца "Международное положение вынуждает нас снова вооружаться" привлекла толпы народа, которые встретили его с энтузиазмом». В другом месте в той же газете его горячо хвалили за «глубокий анализ и великолепное изложение, владение предметом, личное обаяние и свободное общение с аудиторией» («Волынский курьер», 20 марта 1939 года). В газете выражалась надежда, что докладчик будет выступать так часто, как ему будет позволять время.

Тереска получила свою матуру в июне 1939 года, и все мы уехали в Лобзов на долгое лето. Отец вернулся из Варшавы смертельно уставший. Он приехал с известием, что ему выделили официальную резиденцию на территории парламента. Квартира располагалась на первом этаже так называемого Белого павильона в парке Фраскати. Отец был очень доволен: это был сигнал, что продвижение по службе неизбежно. Мать была очень рада за него. Она безропотно принялась готовиться еще к одному переезду в конце лета. Нашего последнего лета в Лобзове…

* * *

Весной 1943 года партизанский отряд, называвший себя Украинской повстанческой армией (Ukrain'ska Powstan'ska Armiya, или UPA), начал вырезать польское гражданское население Волыни. Это была хорошо спланированная и четко проведенная кампания по этнической чистке, растянувшаяся примерно на год. Где-то от 40 до 60 тысяч человек — мужчин, женщин и детей — были убиты с неописуемой жестокостью. Польская Армия Крайова (Armia Krajowa, или АК) отплатила той же монетой, уничтожив несколько тысяч украинцев. Так началась украинско-польская гражданская война, растянувшаяся почти на пять лет.

Я много раз задавал себе вопрос: неизбежна ли была эта вспышка варварства? А если да, были ли усилия Тадеуша Гедройца в Волыни заведомо проигрышным делом?

В период между двумя мировыми войнами, когда территории Белоруссии и Украины были поделены Польшей и СССР, в Волыни успешнее, чем где бы то ни было, проводилась политика негласного поощрения движений за национальную независимость. Возможно, формула перемирия между волынскими украинцами и поляками в долгосрочной перспективе и провалилась бы, но Сталина она пугала как соблазнительная альтернатива советскому режиму, которую могла предложить Польша. Должно быть, в волынских экспериментах были заложены ростки ненасильственного развития.

Сегодня мы знаем, что волынская трагедия 1943 года не была заложенной в межвоенный период бомбой с часовым механизмом, которая неизбежно должна была взорваться. В 1941 году немцы начали в Волыни (и повсюду к востоку от Буга) полномасштабное уничтожение еврейского населения. Историк Тимоти Снайдер пишет: «Около 12 тысяч украинских полицейских помогали примерно 1400 немецких полицейских в убийстве порядка 200 тысяч волынских евреев». Большинство из этих молодых украинцев, прошедшие школу нечеловеческой жестокости, в 1943 году стали костяком УПА. Можно с полным основанием утверждать, что трагедия Волыни стала результатом морального разложения, которое было привнесено в регион немцами и соответствовало той атмосфере жестокости, которую создали советские захватчики, пришедшие в 1939 году. Поэтому мне представляется, что в контексте 1930-х годов попытки Тадеуша Гедройца как судьи и как сенатора создать условия для мирного сосуществования украинцев и поляков в Волыни были совершенно обоснованными.

19 августа 1942 года генерал Андерс покинул Советский Союз и больше никогда туда не возвращался. За этот год благодаря ему обрели свободу 120 тысяч граждан Второй Польской республики, 80 тысяч военных и 40 тысяч членов семей из гражданского населения. В 1939–1941 годах Советы депортировали или бросили за решетку около миллиона польских граждан. К 1942 году половины из них предположительно уже не было в живых. Таким образом, Андерс оставлял на советской земле около 400 тысяч своих сограждан. В это время перед ним стоял мучительный вопрос: правильно ли вырывать из советских когтей только четверть недавних заключенных и депортированных? Снова и снова он заявлял, что никогда не сомневался в правильности собственного решения, принятого им вопреки политическим начальникам. Он был убежден, что через несколько месяцев его люди снова оказались бы в тюрьмах или лагерях ГУЛага. Доказательством этого было все более враждебное отношение Советского Союза к его армии и трагические события 1943 года — тогда были обнаружены катынские захоронения, что привело к соответствующим политическим последствиям. И в этой ситуации он действовал так, чтобы спасти тех, кого мог спасти. И ему было спокойнее знать, что те, кто остается, уже не являются ни заключенными, ни депортированными, по крайней мере номинально. Менее чем через год, в июне 1943 года, польский премьер-министр генерал Сикорский согласился признать, что инициированный Андерсом исход был «самым реалистичным и позитивным результатом» польско-советских соглашений 1941 года.

28 августа, через несколько дней после нашего прибытия в Пехлеви, генерал Андерс посетил пересыльный лагерь. Я был болен и не пошел его приветствовать, но уверен, что мать и сестры присутствовали. Вот как он вспоминает об этом визите: «На меня произвел тяжелое впечатление вид людей, похожих на скелеты, и этих обездоленных детей… Везде были осязаемые признаки болезни». Жители лагеря увидели, как он о них заботится; и все эти солдаты, старики, женщины и дети, микрокосм Второй Польской республики, отплатили беззаветной любовью к этому современному Моисею, который открыл для них дорогу через море.

Мне нравится думать, что мать выбросила за борт ненавистные советские паспорта, как только мы вошли в международные воды. Это был бы подходящий жест. В любом случае, когда мы — грязные и вшивые — залезли в блестящие армейские грузовики, ожидавшие нас на пристани, мы уже не чувствовали себя оскверненными советскими документами или гражданством. Путь был коротким. Мы оказались у ворот «грязного лагеря», где новоприбывших должны были раздеть, дезинфицировать, накормить и одеть в новую одежду, предоставленную американцами. Жить предстояло под навесами из циновок на бамбуковых опорах. Полом служил песок Каспийского побережья. Эти открытые конструкции гармонировали с голубым небом прекрасного субтропического августа. Все вместе производило впечатление веселого приключения.