Золотой капкан - Владимир Рыбин

Долго кружить над одним районом было рискованно — не только Толмач, но и пилот мог догадаться, что он ищет, — и Плонский велел лететь дальше по указанному маршруту — на Никшу.

Этот горный поселок он впервые видел с воздуха и залюбовался им. В узком распадке под крутыми склонами сопок прямая, словно аэродромная посадочная полоса, лежала поблескивавшая асфальтом дорога, вдоль которой с обеих сторон стояли белые дома. А над ними, в самом конце этой дороги, высились громадные, мавзолейно-угловатые корпуса горно-обогатительного комбината. Того самого, что в скором времени должен стать его, Плонского, собственностью.

Вид комбината и поселка смягчил горечь от неудачного полета, душившую его. Что-то важное было связано с этим комбинатом. Какая-то новая идея должна была вот-вот родиться. И он напрягся, стараясь не упустить нить размышлений.

И вдруг, внезапно, понял сразу все. Вот что он предложит начальнику ИТУ майору Супрунюку — этот комбинат и этот поселок. Как только получит полный контроль над ними. Пусть Супрунюк переносит колонию сюда, пусть зэки живут в этих домах и работают на комбинате. Вольные работяги едва ли долго вытерпят соседство с зэками и потащат свои семьи кто куда. Освобождающиеся дома он, Плонский, передаст пенитенциарным ведомствам. Не бесплатно, конечно. И это может стать началом сотворения здесь горно-добывающего мегаполиса, в котором полудармовой труд заключенных долго будет обогащать его, хозяина, землевладельца, благодетеля…

Ушлый Толмач сразу уловил перемену в настроении зампрокурора, достал бутылку, показал на стакан: наливать, мол? Плонский кивнул. Выпил, и ему захотелось сейчас же поведать Толмачу о своих грандиозных задумках.

— Гляди! — крикнул он, показывая на иллюминатор.

— Что?

— Поселок.

— Отличный поселок. И что?..

Толмач подался вперед, рассчитывая услышать разъяснения, но Плонский уже понял: доверительного разговора в таком шуме не получится.

— Налей еще! — крикнул он, показывая на бутылку: сияние перспектив, сжигавшее его, требовало противопожарных действий.

Действия эти не прекращались до самого прилета в райцентр. Но и на аэродроме дошлый Толмач не оставил своего благодетеля. Он отвез его домой и еще некоторое время посидел с ним за столом, стараясь осторожно выспросить, что так внезапно породило у зампрокурора эйфорию?

Однако Толмач был достаточно чутким, чтобы уловить грань, за которой заботливость становится навязчивостью. Сославшись на неотложные дела, он раскланялся и ушел.

Посидев в одиночестве, Плонский включил телевизор. Там мелькали сцены из античных времен: крутили то ли фильм «Спартак», то ли еще какой. На экране были каменоломни, рослый надсмотрщик хлестал плеткой изможденного раба, повторяя с каждым ударом:

— Работать надо, работать!..

И вдруг Плонский вспомнил вчерашнюю передачу, когда круглолицый премьер, выпячиваясь на экране, повторял эти же самые слова. Показалась похожей даже назидательно хлесткая интонация.

— Работать, мать вашу!..

Эта похожесть удивила Плонского, заставила опять подумать о бестолковости телевизионщиков, так, в открытую, выпячивающих перспективы. Удивила, но не испугала…

* * *

Сознание странно прыгало, будто он то просыпался, то вновь засыпал. Был вечер, дымил костер, и Чумбока кормил его горячим мясом.

Ночью Сизова мучили кошмары, а потом он и вовсе провалился в бездонную облегчающую пустоту.

Утром ему стало лучше и он поднялся.

— Куда иди, капитана? — спросил Чумбока.

Сизов сказал, что ему надо в Никшу. Чумбока ответил, что до Никши далеко и «капитана» не дойдет, что надо сначала пойти в зимовье, до которого "одно солнце" ходу.

Они шли медленно. Временами Сизову становилось совсем плохо, и Красюк вел его под руку, почти нес, а Чумбока снова отсыпал на ладонь своего зелья.

И еще ночь провели они у костра. Лишь на следующий день вышли к небольшой избушке, сложенной из бревен лиственницы. Если бы не крошечные размеры, ее можно было бы назвать не избушкой, а настоящей избой. Дверь, сколоченная из притесанных друг к другу половинок еловых бревен, висела на крепких деревянных штырях. Из таких же половинок был настлан пол. Внутренние стены сверкали белизной, и Сизов сразу понял почему: при постройке тесины были ошкурены и хорошо просушены на солнце. У стены высокие нары, устланные ветками березы, поверх которых лежал толстый слой сухого мха. Посередине железная печка, стол и широкая скамья. Окно маленькое — ладонью закрыть, — но света оно пропускало достаточно.

Все было в этой избушке, как того требовали неписаные законы тайги: на столе — чайник с водой, под потолком — свернутая трубочкой береста, из которой торчали березовая лучина и завернутые в тряпочку спички. Снаружи избушки, у стены — поленница мелко наколотых сухих дров. Все для того, чтобы измученный путник мог, не теряя времени, разжечь огонь, напиться чаю, обсушиться в дождь, обогреться в мороз.

— Чей этот дворец? — удивился Сизов, оглядывая зимовье. Он знал — не нанайский, нанайцы таких добротных не строят.

— Капитана Ивана. Жила тут, била разная людя. Давно нету капитана Ивана, теперь моя тут.

— Что ж он — в людей стрелял? — засмеялся Красюк.

— Аборигены этих мест всех называют «людя» — зверей, птиц, деревья, даже тучи, — пояснил Сизов.

Как ни стремился он в дорогу, но понимал: ни до золота Красюка, ни до Никши сейчас ему не дойти. Прав Чумбока: надо отлежаться, избавиться от навалившейся свирепой простуды…

"Все проходит", — говорил древний мудрец. "Самый отъявленный лежебока рано или поздно поворачивается на другой бок", — так говорил Саша Ивакин, друг и товарищ, с которым они вместе когда-то служили на заставе. И фортуна тоже рано или поздно поворачивается. Потому что постоянство несвойственно этому миру. Вот и они, измаявшиеся в тайге, добравшись до тихой обители этой избушки, — пили настоящий крепкий чай, приправленный ароматными травами, ели вкусное посоленное мясо, валялись на мягком мхе, наслаждаясь жизнью. И как это часто бывает с людьми, благополучно избежавшими ловушек судьбы, жаждали бесед, общения, шуток. Исполненные благодарности своему спасителю — широколицему Чумбоке, они добродушно подшучивали над ним. Так подобранный на улице щенок, обогретый и накормленный, заигрывает со спасшим его человеком, покусывает, повизгивает.

— Скажи, Чумбока, ты тигра видел? — спросил Красюк, отваливаясь от стола.

— Видела, видела, — закивал Чумбока.

— Испугался?

— Пугайся нету. Моя ему мешай нет, он мне мешай нет.

— Почему же не стрелял?

— Тигра — большая людя.

— Людя, людя… У него же шкура дорогая.

— Тигра вся дорогая.

— Как вся? А чего кроме шкуры-то?