Золотой капкан - Владимир Рыбин

— Вся. Зубы болей — бери усы тигра, живота болей — бери живота тигра, кровь пьешь — сильный будешь, зубы — дыши лучше, кости тигра — тоже лечи, все лечи.

— Скажи, а ты не шаман? Больно хорошо все знаешь.

— Глаза есть — гляди, сама все знай.

— Я вот тоже в тайге живу, — он чуть не сказал "в колонии", — а ничего про лес не знаю.

— Ветер тайга летай, прилетай, улетай — ничего не знай. Белка тайга ходи, смотри нада, кушай нада — все знай.

Сизов рассмеялся — такой житейской мудростью повеяло от слов Чумбоки. А может, подумалось, он это специально для Красюка сказал, живущего как перекатиполе?

— Ворона — глупый людя? — спросил Чумбока, решив, видимо, что объяснил недостаточно. И пояснил: — Ворона — хитрый людя. Весь тайга носами гляди, зря летай нету, хорошо тайгу знай.

— А шаманов ты боишься?

— Зачем боись? Вся шамана — хитрая людя, росомаха они.

Он помолчал, попыхивая своей трубкой.

— Раньше я сильно боись шамана. Маленько шамана плутай, маленько обмани, моя больше не боись шамана.

— Украл он, что ли, чего? — спросил Красюк.

— Украл, украл, — обрадованно закивал Чумбока. — Много-много солнца назад. Лежало на земле много-много снега. Тот год я привел свою фанза жена Марушка. Моя ходи река, леда дырка делай, рыба лови. Ложись рядом дырка, слушай, что рыба говори. А вода — буль-буль-буль. Моя понимай: вода рыбой говори. А потом рыба прыгай леда и шибко-шибко бегай. Моя пугайся, бросай все, беги фанза, говори жена Марушка: "Рыба глупый сделай, не вода, а леда жить хочет. Что делать будем — ой-ой-ой!" Марушка кричи: "Бегай стойбище, зови Зульку шаманить". Моя бегай шамана. Шамана ходи бубнами леда, говори: "Рыба глупый болей, табу этой рыба, кушай не моги, сам глупый станешь. Камлать надо место, снимать табу". Марушка проси: "Сколько плати камлать?" Шамана отвечай: "Олешка одна, выдра одна, рука соболей".

Чумбока растопырил пальцы правой руки, показывая, помахал ими перед собой. Красюк захохотал:

— Ну и Зулька! Почище нашего Оси с Подола.

— Марушка говори: "Ой-ой-ой! Мы люди бедный, где бери столько?" продолжал Чумбока, и глаза его лукаво поблескивали. — Проси Зульки-шамана: "Когда камлать начни?" — "Ночь, луна ходи туча — камлать начни". Сидим ночь, луна ходи туча. Луна вернись и свети шибко, шибко. Наша гляди на леда: шамана вместо камлать клади наша рыба нарты, собака корми. Моя злись, как медведь берлога. Моя скачи фанза, прыгай сохатым тальник, кричи сердитый медведь. Шаман пугайся, бросай нарты и бубен, бегай леда, кричи: "Шатун! Шатун!" Шаман беги, я сам шамани…

Посмеялись над забавным рассказом, и Красюк спросил:

— Признавайся, Чумбока, врешь ведь все? Шаманов-то давно нет.

— Есть шамана. Ты их не видела.

— Невидимки, что ли?

— Невидимки, — согласился Чумбока. — Твоя видела: бубен нет — шаман нет. Моя видела: бубен нет — шаман есть.

— Чего им теперь-то прятаться? Теперь все позволено: дури людям головы, как хочешь.

— Теперь шамана вернись. А то было много-много солнца назад.

— Все равно сочинил ведь? Не верю, что ты такой глупый был.

— Сочинила мало-мало, — признался Чумбока.

— А как у вас, у нацменов, с бабами?

— Ты говори — жена?

— Ну, с женами. Как у вас?

— Жена — хорошо. Много работай, все делай.

— А ты чего?

— А я дома сиди, думай, как жить дальше.

— Хорошо устроились…

— Хорошо, хорошо…

Ухмыляясь, Чумбока пополз в угол нар, пошебуршился там и затих. И почти сразу тихонько захрапел, удивив таким умением засыпать.

Сизов посмотрел в сумрачное окошечко, накрылся с головой оленьей шкурой, предложенной предусмотрительным Чумбокой, и тоже попытался уснуть. Но сон долго не шел, думалось о золоте, которое надо найти, о Хопре, каким-то образом разузнавшем обо всем и теперь шатающемся где-то рядом. И, конечно, о Саше Ивакине думалось, о том, как бы он обрадовался, узнав о найденном касситерите. И еще он думал о золотом ручье. Был бы жив Саша, взяли бы они лицензию на старательство, и пошло бы у них дело, которое не дало бы пропасть в это сволочное время…

* * *

Проснулся Сизов от непонятных стуков за стеной. По телу растекалась бесконечная слабость. Это обрадовало: слабость — начало выздоровления. Открыл глаза, увидел солнечный свет в оконце. Пересилив себя, поднялся, толкнул тяжелую дверь.

Света было так много, что он зажмурился. Солнце, только приподнявшееся над дальней сопкой, жгло полуденным зноем. Сизов понял, что день будет нестерпимо жаркий, если уже с утра так палит.

Снова что-то стукнуло за углом. Он шагнул с порога, увидел Красюка, бодрого и веселого, кидавшего полешки в ближайшую лиственницу.

— Ты что делаешь? — удивился Сизов.

— В городки играю, — невозмутимо ответил Красюк.

— Для того, что ли, дрова заготовлены?

— А чего им сделается?

— Дрова должны лежать на своем месте.

— Так их там еще много. Нам хватит.

— А другим?

— Каким другим?

— Еще и заготовить бы, что вчера сожгли, а ты разбрасываешь, — угрюмо сказал Сизов. — Подбери.

— Больно надо. Не для того уходил с лесоповала, чтобы здесь выламываться.

— Кто-то ради тебя выламывался, дрова заготовлял.

— Мало ли дураков.

— Шатуном хочешь жить?

— А что? Медведя все боятся.

— Боятся? Он пухнет с голода, кидается на любую падаль и попадает под пулю первого же охотника.

— Ладно, не каркай. Подумал бы, что пожрать.

— Тайга кормит только добрых людей.

— На добрых воду возят, — засмеялся Красюк. Он поднял несколько полешек, положил в поленницу и пошел к двери избушки, крикнул с порога: Ты как хочешь, а я пойду чалдона будить.

— Разве Чумбока еще спит? — удивился Сизов.

Это было не похоже на таежного жителя, чтобы проспал восход солнца, и Сизов тоже шагнул к двери, обеспокоенный, — не заболел ли нанаец? Но тут из зимовья послышался восторженный вопль Красюка:

— Гляди, что нашел! С такой прибылью — куда хошь.

Из раскрытых дверей вылетела связка шкурок. Сизов наклонился, разгреб руками мягкую груду мехов. Были здесь шкурки горностая, колонка, белки, лисицы, с полдюжины черных соболей.

— Где взял? — спросил он.

— В чулане висели. Как думаешь, что за это дадут?

— Петлю.

— Чего-о?!

— Петлю, говорю! — взорвался Сизов. — Так по-собачьи жить — сам повесишься!