Лекарство для империи. История Российского государства. Царь-освободитель и царь-миротворец - Борис Акунин

Последователи другого идейного вождя, М. Бакунина (1814–1876), так долго ждать не соглашались. Михаил Бакунин был личностью яркой. Эмигрировав из николаевской России, он участвовал во всех европейских революционных движениях, причем повсюду примыкал к самому радикальному крылу; дважды приговаривался к смертной казни, был выдан России и провел несколько лет в заточении, а затем в Сибири; оттуда через Японию и Америку бежал в Европу; пытался принять участие в польском восстании; перевел «Коммунистический манифест», но потом разругался с Марксом, предвещая, что «диктатура пролетариата» неминуемо выльется в «диктатуру начальников коммунистической партии». Сам Бакунин выступал против любого государства. Романтическая биография этого титана, его анархистский максимализм были, конечно же, очень привлекательны для молодых людей пассионарного склада (а таких среди народников было много). Бакунин утверждал, что тянуть с революцией незачем, русский мужик по своей природе стихийный бунтарь, и нужно всего лишь эту могучую энергию выпустить на волю.

Поэтому «бакунинцы», тоже бродившие по деревням, вели совсем уж зажигательные беседы, призывая убивать «господ», жечь усадьбы и прочее.

Крестьяне с их всегдашним недоверием к чужим, городским людям лекции «лавровцев» слушали без интереса, а призывов «бакунинцев» пугались, частенько сдавая агитаторов полиции. Как пишет Р. Пайпс: «Мужик, знакомый им в основном по художественной литературе и полемическим трактатам, не желал иметь дела с явившимися его спасать студентами-идеалистами. Подозревая низменные мотивы (с которыми он единственно был знаком из своего опыта), он либо игнорировал их, либо передавал их уряднику». Особенно непопулярна была пропаганда против самодержавия. Крестьяне считали своим врагом не царя, который был слишком высоко и далеко, а помещика. И хотелось им не демократии, в которой они не видели для себя никакой пользы, а побольше земли. Лев Толстой, постоянно общавшийся с мужиками, писал: «Русская революция не будет против царя и деспотизма, а против поземельной собственности».

На картине В. Маковского с нарочито нейтральным названием «Вечеринка» изображены «типические образы» тогдашних революционеров

Поэтому со временем тактика народников переменилась. Они решили, что «гастрольная» пропаганда для отечественных условий не годится. Крестьяне будут верить только тем, кого они знают. Если в начале семидесятых энтузиасты чаще всего наряжались коробейниками, плотниками или бурлаками, то через несколько лет отказались от маскарадов, которые все равно плохо удавались, и стали работать в сельской местности фельдшерами, учителями, волостными писарями. Такая перемена, означавшая, что верх берет лавровская линия постепенной обработки крестьянского сознания, могла бы со временем дать свои результаты, но к этому моменту власти уже спохватились и затревожились – с большим запозданием. «Обнаружение в мае 1874 года в Саратове одного из очагов пропаганды скоро привело к раскрытию ее преступной деятельности во всей Империи», – пишет Татищев.

Боролись с этой «заразой» обычными полицейскими методами, «с большою энергиею». В 37 губерниях арестовали несколько тысяч человек. К следствию смогли привлечь только 770. До суда довели лишь четверть. Устроили ряд показательных судебных процессов, каждый из которых превратился в пропаганду народничества. Получилось, что власть сама спонсировала это шоу. На «Процессе пятидесяти» и «Процессе ста девяносто трех» звучали революционные речи, потом ходившие по рукам. Подсудимые были молоды, воодушевлены и прекрасны. Прокуроры тусклы, казенны и зловещи. Более удачной рекламной кампании в пользу революции не придумали бы и Лавров с Бакуниным.

Если власти чего-то этими судилищами и добились, то лишь еще большей радикализации движения. Противникам самодержавия стало ясно, что нужно лучше конспирироваться. И что пропагандой, словами, тупого монстра не победишь.

Болезнь ушла еще глубже – в подполье, а затем и в терроризм. Эта тенденция зародилась несколькими годами ранее, но вплоть до разгрома народнического движения оставалась маргинальной.

Этой эффектной фразой начинается «Катехизис революционера», моральный кодекс непримиримого борца за новый мир, составленный 22-летним Сергеем Нечаевым (1847–1882).

В значительной степени благодаря Достоевскому, выведшему Нечаева под именем пакостного Петруши Верховенского в романе «Бесы», за этим революционным деятелем укрепилась репутация мелкого беса – бессовестного, коварного интригана и манипулятора. Это совершенно неверное представление – хотя бы потому, что Сергей Нечаев был фигурой исторически очень крупной. Ее значение выходит далеко за пределы и России, и всего девятнадцатого века.

Нечаев вовсе не был человеком беспринципным и безнравственным. Просто он придерживался совершенно иной нравственности, революционной, которая в «Катехизисе» сформулирована предельно ясным образом: «Нравственно для него [революционера] всё, что способствует торжеству революции. Безнравственно и преступно всё, что мешает ему». Впоследствии точно тот же принцип будет положен в основу «классовой», а затем «партийной» морали, которую провозгласят большевики.

Эта поэма на тему о том, что «лес рубят – щепки летят», сочетала в себе пылкую любовь к человечеству с полным пренебрежением к жизни отдельного человека. Нечаевский постулат о том, что герои, жертвующие собой во имя Великой Цели, получают право приносить ради нее в жертву кого угодно и что угодно, обрел долгую жизнь и нисколько не потускнел и в двадцать первом веке. Именно этой моралью вооружались и продолжают вооружаться экстремисты всех политических, религиозных и прочих направлений, когда затевают теракты, мишенью которых становятся не отдельные враги, а невинные люди. Если это нужно для Высокой Цели (какая бы чушь террористу таковой ни казалась), всё прочее не имеет значения. Идейный родоначальник подобного терроризма – Сергей Нечаев. Знаменитый роман Хорхе Семпруна (1987), посвященный современному экстремизму, так и назывался: «Нечаев вернулся».