Глубина - Ильгиз Бариевич Кашафутдинов

машины. И Наталья, видно, почувствовала, что с ним творится, она, как девчонка, выболтавшая свою тайну не тому, кому надо, отодвинулась к дверце.

— Стыдно-то как, — сказала она. — Самой напрашиваться. Не по себе березку гнуть.

— Ты хорошая, Наталья, — вполуслух произнес Еранцев. — Не смей думать о себе плохо.

Лучше бы он не сказал это, а просто помолчал. Наталья, видно, сердясь на себя, нервно сдернула с головы перепачканный сажей платок, и Еранцев разглядел ее, неожиданно молодую, с вызывающе бойкой золотистой завитушкой возле уха. Одетая в дорогое, не подходящее к ее нынешней работе платье, Наталья теперь, кажется, ругала сама себя.

— Дуреха! — сказала она.

Еранцев в этот раз смолчал, не пытался больше смягчить неловкость, от которой, видно было, Наталью чуть лихорадило. Чтобы как-то переждать тяжелую паузу, Еранцев стал осмысливать прожитый месяц и вспомнил день, когда Наталья могла принять его желание помочь ей за другое, чего он в голове не держал. В тот день у него бензин оказался на нуле, и он с канистрой отправился по дороге в Каменки, чтобы через лес пробраться к бетонке, остановить какую-нибудь машину. До шоссе он тогда не дошел, увидел на развилке запаленную Наталью. Она несла из Каменок хлеб и прихватила еще ведерко квашеной капусты — много ли ей надо, хоть она девка крепкая, иному мужику не спустит. Но после того дня, когда Еранцев, у которого не было машины, а были только свои руки-ноги, помог ей донести груз, в Наталье что-то изменилось.

В том, что так случилось, Еранцев не был виноват, он и до того, и после находился в глубокой глухой забывчивости, потому что не имел ни капли власти над мыслями, которые овладели им целиком и ни на шаг не отставали, доводя до изнеможения.

Сейчас у него замерло сердце: ко всему прибавилась Наталья. Он в общем-то знал, как нужно поступать в подобных случаях: сделать вид, что не понимаешь человека. Если мягче — оставить надежду на то, что поймешь, но не в этот момент, а когда-нибудь после.

Еранцев серьезно, боясь неверным обращением или жестом обидеть и без того потревоженную Наталью, искал в памяти нужные слова. Долго тянул, опоздал.

— Ну, за дело пора браться, — вздохнула Наталья. — Вон и Гришка Шематухин все глаза проглядел, сердешный…

Она по-старушечьи повязалась платком, напустив на себя грубоватый вид, рассмеялась.

— Наговорилась… Слава богу, хоть колотить перестало…

— Наталья, — так и не найдя, что говорить, нерешительно посмотрел на нее Еранцев. — Может, тебя домой сегодня отвезти?

Наталья, знал Еранцев, ночевала у прудищинской родственницы, а раз в неделю навещала свою, в пяти километрах отсюда, деревню Лысманово.

— Хватит того, что днем возите, — сказала Наталья. — А там увидят, слух по деревне пойдет: Наталья такая-сякая. Я ить замужем, Михаил Васильевич. Правда, муженек всего неделю на мотоцикле покатал, и все, завербовался.

— Не страшно одной ходить через лес?

— Я через этот лес восемь годочков ходила, пока школу не закончила.

— Волков, значит, не боишься? Что нового там слышно о волке?

— У нас тихо, Михаил Васильевич. До нашей деревни, как до верблюда, долго доходит…

Наталья оторопело взглянула на Еранцева, от которого веяло неспокойствием и болью, испуганно оборвала себя.

— Чегой-то я осмелела. Утром встренуться с вами боялась… Господи!

Глаза ее влажно заблестели, она быстро, ударившись плечом о дверцу, выбралась из машины. Постояла немного и уже шутливо сказала:

— Ждем на завтрак, Михаил Васильевич!

Еранцев рассеянно смотрел на Наталью, уходящую к навесу, и вдруг в нем зашевелилась жалость к ней. Нет, нет, он отогнал это невольное чувство, и скоро вместо него пришла тревога, мучившая вот уже второй день. Второй день он боролся с искушением заглянуть вперед, он чувствовал: близко какое-то недоброе открытие, может быть, даже страшное.

Последний непокой его был связан с приездом участкового милиционера. Накануне, когда участковый ограничился беглым осмотром машины, Еранцев не удивился этому. Сегодня же, увидев участкового, с нескрываемой уверенностью взявшего на прицел заподозренную в чем-то машину, Еранцев собрался с силами, чтобы овладеть собой. Он представил, как тот начнет тянуть из него душу заранее обдуманными вопросами, а отвечать ему — только попусту тратить нервы. За полтора месяца, покуда Еранцев водил «Жигуленка», не случилось ничего такого, за что можно было бояться. Сегодня Пивоваров был молчалив. Он еще раз проверил доверенность, согласно которой машина передавалась Игорем Николаевичем Арцименевым во временное пользование Еранцеву. Проводив участкового, Еранцев пробежал отпечатанный на машинке текст доверенности, не нашел в нем ничего подозрительного, сложил лист, и вдруг его охватили досада и стыд, как если бы он, сам не желая того, залез в чужой карман и пойман за руку. То, чего не разглядели или не захотели разобрать глаза — неверную дату доверенности, — не пропустило пытливое, тревожное в те мгновения чутье.

Если это не случайная ошибка, значит, в ней есть умысел. Согласись Еранцев с указанной на доверенности датой, выходило, что машину он получил в свое распоряжение на три дня раньше, чем на самом деле. Но Еранцев пока не торопился с выводами. Все могло быть иначе, и нечего загодя винить человека в нечестности, тем более человека не чужого — друга.

Жизнь свела Арцименева и Еранцева еще вон когда — в школьные годы. Они, правда, не сидели за одной партой: Игорь учился в девятом, Еранцев — в седьмом. Несмотря на это, Игорь — почему-то он не дружил с ребятами из своего класса — сошелся с Еранцевым. Когда настал час расставания — отец Игоря, ученый, мучительно коротавший два года в глухомани, снова пошел в гору, — обоим было очень трудно. Поначалу переписывались. Письма шли к Еранцеву из тогда еще неизвестного научного городка, где, со слов Игоря, отец его основывал новый исследовательский институт.

У Еранцева не было такого выдающегося отца, не было даже обыкновенного — убили на войне. Потому и выпало ему идти по жизни, как по канату: того гляди, оступится, свалится. Школу он закончил кое-как, ходил драный и голодный, подрабатывая где только можно, чтобы помочь часто болевшей матери. Его дважды исключали из института, где он не справлялся с учебой все по той же причине: много работал, мало ел. И все же в институте он мыкался не зря, и под конец загорелся желанием принести пользу обществу. То, что пришло ему в голову как дипломный проект — принципиальная схема установки общей анестезии, которая была бы в пять раз меньше, в десять раз дешевле существующих образцов, — стало для его души первым томящим зовом, первой тревогой, переросшей потом, когда первоначальный замысел не удовлетворил его, в долгую изнуряющую муку. Тогда-то, после выхода