Глубина - Ильгиз Бариевич Кашафутдинов

Новинка — улучшенный, даже на вид надежный, с электронным табло автомат для дозировки ингаляционной смеси. Но сама смесь, «коктейль» — в состав его входили производные барбитуровой кислоты — применялся, чтобы добиться нужного сумеречного состояния оперируемых, в сочетании с охлаждением коры мозга. Еранцев зябко передернул плечами: не любил барбитураты — для полного наркоза приходилось вводить их без малого две трети смертельной дозы.

Еранцев уже прикинул про себя, сколько денег будет стоить серийное производство установки. Но, поймав настороженный, все понимающий взгляд Игоря, он промолчал.

После тех дней прошел, почитай, год. Игорь слово свое сдержал: договорился с директором какого-то заводишка об изготовлении опытного образца, послал туда надлежащие бумаги, техническую документацию.

К тому времени, когда в адрес отдела поступило три небольших ящика с надписью: «Осторожно, не кантовать», Игорь был в приподнятом расположении духа. Опыты, уже с людьми, а не с животными, как на первых порах, проходили один удачнее другого, близился срок защиты диссертации. Еранцев помогал ему.

Важно было, чтобы Игорь не узнал о ящиках, и так уже Еранцев у него в должниках, а тут… Нет, забрал потихоньку квитанции, в одиночку, без шумихи привез груз с железнодорожной станции.

После того как все разошлись по домам, втащил ящики в подсобное помещение. И так, на второй день опять оставшись после работы, стал напропалую, с дрожащей зеленоватой теменью в глазах собирать установку. Он спешил, сам не зная зачем. Как если бы жизнь всего человечества зависела от его расторопности, закончил сборку и, не откладывая ничего на потом, принялся соображать: кого бы взять в помощники? Одному браться испытывать установку было негоже — опасно, да и не положено, случись ЧП, затаскают Игоря.

Связываться с кем-нибудь из парней Еранцев не отважился — ввиду немногочисленности народ этот в отделе был донельзя избалован женским вниманием, расхристан и развинчен, и нечего было от него ждать серьезности и ответственности. Еранцев пересилил себя — не надо пороть горячку, надо осмотреться по сторонам, спокойно, пока занимается наладкой, обдумать, кого выбрать.

Тогда-то он и наткнулся на девушку, засидевшуюся в отделе допоздна, она что-то подсчитывала, стуча костяшками откуда-то вытащенных счетов, хотя рядом на столе стоял арифмометр. Они познакомились, звали ее Надеждой. Еранцев вспомнил ее, он, оказывается, просто забыл, что еще в начале лета, когда пришли новенькие, выделил Надежду среди остальных: сперва заметил ее глаза, чистые, доверчиво-восхищенные, потом запомнил по-школьному угловатую фигуру. В тот вечер она, застигнутая за счетами, пристыженно дрогнула, встала, и Еранцев заметил, что она держится совсем по-другому, чем тогда, сразу после прихода сюда: она как-то быстро и незаметно выладнилась, веяло от нее спокойствием женщины, знавшей, что она не хуже, а может, лучше других.

Так они первый раз разглядели друг друга с близкого расстояния. Теперь-то Еранцев понимал, почему Надежда без особого сопротивления, безбоязненно согласилась оставаться с ним наедине, больше того, в тайне от всех проводить испытания. У нее, у Надежды, было любопытство, в ее возрасте удовлетворяемое полнее, если для этого что-то делается без спросу, в секрете. Но заговорщицкая сторона дела — это одно, у Надежды были и другие причины для того, чтобы с радостью отозваться на предложение Еранцева. Ей уже надоело довольствоваться пустячными поручениями, ведь она мечтала, собираясь идти в институт, прикоснуться к чему-то высокому, необыденному. Сам институт виделся ей загадочным храмом науки, куда глупым и низменным людям вход запрещен. Она же с первого дня занялась обыкновенным: бегала за чаем-сахаром в буфет, наведывалась в «мышиный ресторан», как именовали здесь кухню, где готовили корм для подопытных животных, собирала по рублю к очередному дню рождения.

Так что Еранцев, сам того не подозревая, спас от разрушения прежнюю веру Надежды в то, что в этом институте творят необычное. Сама Надежда, первый раз следуя за Еранцевым к таинственной, обитой железом двери, ощутила на спине два крыла — если бы не шла, полетела бы.

Она была понятлива, легко усваивала то, чему обучал ее Еранцев. Хвалить он Надежду, однако, не решался, боясь растравить ей душу, болезненно чуткую на похвалу в эту пору жизни. Что правда, то правда, о ее возрасте он помнил постоянно. Потому, может быть, он в ее присутствии бывал суров к себе и сдержан. Но и то правда, что слишком, видать, сильно старался он блюсти себя, чересчур внимательно следил за расстоянием между собой и Надеждой…

Попробовав установку вхолостую в нескольких режимах, Еранцев надумал испытать на себе новый «коктейль». «Коктейлей» было у него несколько, и раньше, до отладки собственной установки, он проверил каждый на животных. Доверяться установке, еще не готовой полностью — Еранцев не дождался блока электронного слежения за пульсом, дыханием, температурой, — означало идти на риск. И все же он решил, что лучше рискнуть, чем маяться от задержки, когда каждый пустой час протекает, как вечность. Он хотел в случае удачи самый малотоксичный «коктейль» уступить Игорю. Чтобы эфира, хлороформа и прочих разрушительных для тела смесей употреблять самую малость. Релаксанты — дополнительное средство усыпления — действовали наподобие яда кураре.

Дозы, приготовленной для себя, должно было хватить на два часа глубокого сна. Ждала начала испытания и Надежда — со страхом. Еще накануне она замаялась от мысли, что «коктейль» будет держать во сне Еранцева дольше рассчитанного срока и придется ей вызволять его из наркоза, пускать в ход шприц со спецпрепаратом…

Наконец все было готово. Пора…

Еранцев невольно затаил дыхание — ему, сидевшему сейчас в машине, показалось, будто тело его, перестав бодрствовать, погружается в приятную немоту. Тишина сменяется полным беззвучием, и вот он уже не чувствует ни рук, ни ног, и только тяжелые веки еще осязаемы… Тут Еранцев отвлекся: к нему опять шел, разбойно усмехаясь, Шематухин. Чтобы Еранцев издали заметил его, свистнул пролетевшим высоко над головой ласточкам, потом заглянул в машину.

— Михаил Васильевич, — с игривой уважительностью сказал он. — Хорошо-то как сидеть-посиживать. А я вот чифирил маленько, хватанул кружечку — мотор аж гудит! Полетел бы, как эти вот… как их…

— Ласточки, — подсказал Еранцев. — У тебя, Шематухин, какая-то страсть к превращениям.

— Прошу пояснить, — заморгал глазами Шематухин. — Образование у меня неоконченное начальное. Не понял…

— Ну, вчера, скажем, в волка превращался, сегодня птицей захотел стать…

— Как это у них, ученых, называется? — повеселев, спросил Шематухин.

— А ты у них и спроси, — сказал Еранцев, вылезая из машины. — Отстань от меня, Шематухин.

— Один кореш по-другому говорил: оторвись на полштанины! А чего ты по-человечески не скажешь: мол, так и так, чижало мне, Григорий Саныч…

— Верно, чижало, — снова улыбнулся Еранцев. — Хуже не бывает.

— Ну так-то лучше. Дурачок