Ретушер - Дмитрий Стахов

Теперь вместо Лизы была Татьяна.

В подъезде отцовского дома было тихо и прохладно. Я поднялся по лестнице, останавливаясь возле каждого выходившего во двор окна. Гранитные плиты казались ровными, без трещин, но подоконник того окна, о котором мне говорила Татьяна, имел глубокую трещину у самого левого края.

Моя рука легла на нее. Я, словно минер, пытающийся почувствовать ход часового механизма, закрыл глаза. Считаные мгновения до взрыва.

Другой рукой я вынул из кармашка кофра ключи от квартиры отца, выбрал длинный и тонкий ключ от главного, секретного замка, вставил ключ в трещину. Руки работали как бы отдельно от меня, и вскоре из трещины, после слежавшегося мусора, с самого дна, появились два плотных рулончика бумаги.

Ключи, упав на подоконник, звякнули.

Хотя я разгладил эти рулончики только в квартире отца, уже там, на лестнице, я знал, что это такое: то были половинки обертки шоколада «Аленка».

Значит, все так и было! Значит, у этого окна каждый день она, влюбленная тринадцатилетняя дура, ждала, когда Бай вернется домой!

Я даже услышал его раскатистый басок:

– Кого мы так ждем? А? Кого? Зайдешь в гости? Напою чаем. Ну? Не бойся!

– Вы сегодня рано, – пролепетала она.

Он взял ее за плечо, повел к двери своей квартиры.

– Я знал, что ты меня ждешь. Спешил. Отложил все дела.

– Правда?

– Конечно! Конечно, правда. Ты что, не веришь мне?

– Верю!

Дверь квартиры захлопнулась сразу, как только они вошли.

Мышка попалась.

Байбиков запер дверь на ключ, повернулся к ней:

– Ты такая красивая девочка! Самая красивая! Ты скучала без меня?

– Да…

– Я был в командировке. Знаешь, что это такое?

– Конечно!

– А что ты еще знаешь? – Он засмеялся, подвел ее к большому зеркалу, снял с волос Тани резинку и дал им свободно упасть на испуганно приподнятые плечи. – Ты уже большая девочка. Большая, да? И многое знаешь. – Он взял ее за подбородок. – И умеешь. Например, ты умеешь молчать?

– О чем мне надо молчать? – закрывая глаза, спросила она.

Чем пахла Таня? Тем же, что и Лиза? Вдруг – теми же барбарисками? Бай должен помнить ее запах. Надо только будет схватить его за грудки, как следует встряхнуть. Если забыл, тут же вспомнит. Вспомнит как миленький!

А потом он ей и дал шоколадку, но прежде немного подавил на психику, пообрабатывал в прихожей, когда она, опухшая от слез, несколько раз безуспешно пыталась открыть дверь.

– Тебе же все равно никто не поверит! – говорил он так, словно у себя на бюро увещевал проштрафившегося комсомолиста. – Тебя же и накажут, дурочка! Танечка! Ну не сердись на своего вечного воздыхателя! Я же твой вечный воздыхатель!

Сквозь слезы она улыбнулась:

– Правда?

– Конечно!

В квартире отца, сидя за столом в большой комнате, ключами я разгладил половинки обертки, а разгладив, сложил. Совпадением это быть не могло. Идиотская девочка в платочке, с налитыми диатезными щечками, смотрела на меня и чуть в сторону.

Я был готов его убить!

Не вставая с места, я придвинул к себе кофр, достал из него оставленный Татьяной конверт, вытряхнул содержимое на стол.

Фотографии Бая соблазнительно легли так, чтобы мне было удобно их получше рассмотреть. Я выбрал одну – ту, на которой господин Байбиков, находясь в центре кадра, весь умудренность и опыт, отвечал на вопросы журналистов.

«Да, – подумал я. – Это будет интересная работа!»

Похлопывая фотографией по краю стола, я набрал номер Кулагина.

– Привет, – сказал я. – Слушай, мне прямо не терпится приступить. Ты не можешь дать его телефон? Или телефон его секретаря?

– Что-что? Чей телефон?

– Ну, того деятеля, который должен ехать в горячую точку!

– А! Сейчас. Вот… – Он продиктовал номер. – Извини, что долго искал. Ты знаешь, сколько времени? Уже почти полночь. Звони ему завтра.

– Ничего! – Я записал номер. – Перетопчется! Политика не знает дня и ночи! – И повесил трубку.

Знать бы мне тогда, что Кулагин ждал моего звонка, что разыгрывал поиски номера байбиковского телефона!

Действительно была полночь. Я курил сигарету за сигаретой. Несколько раз моя рука тянулась к телефонной трубке, но останавливалась на полдороге.

Судя по номеру телефона, Байбиков жил теперь где-то в районе Кутузовского проспекта. «Интересно, – думал я, – кто возьмет трубку? Он сам? Кто-то из домашних? Может, секретарь? И как мне начать разговор? Что ему сказать? Сразу в лоб: “Эй, Бай! Здорово! Ты готов?”»

Я поднялся, прошел на кухню, поставил чайник, открыл холодильник: пачка масла, несколько яиц, кусок колбасы в фольге, хлеб. Мой отец всегда хранил хлеб в холодильнике, в целлофановом пакете.

«Ты был прав, сволочь, прав! Это я ударил Лизу ножом, я, но сделал я это не нарочно, случайно, она сама напоролась на нож!» – мог я еще сказать своему дорогому Баю.

И повесить трубку.

Я вытащил из пачки последнюю сигарету. Чайник начал посапывать.

Байбиков никогда не понял бы меня, если бы я начал объяснять, что мой удар ножом был предопределен. В конце концов – или я, или кто-то другой. Лиза была обречена: мой отец убрал ее с негатива; две фотографии, своеобразное отцовское послание, лежали возле отключенного навсегда пульта – на первой я выходил из-под арки нашего дома вместе с Лизой, на второй я был один, без Лизы. Снимал нас Бай, это Бая я попросил нажать на спуск «Москвы-5», моего первого аппарата. Странно, что у этого козла получился такой хороший снимок.

Вода закипела, чайник задрожал, подбросил крышку, засвистел; снятый с плиты, еще долго пыхтел. Я затушил сигарету, смял пачку; отец знал, что живым ему в квартиру не вернуться, раз оставил мне, единственному человеку, способному вникнуть в его смысл, такое послание!

В комнате я зажег верхний свет. Вспыхнули все пять лампочек на люстре, облако табачного дыма словно вздрогнуло. Открыв окно, я впустил в квартиру свежий воздух, подошел к столу. Фотографии были разложены так, будто одни ждали, когда я приступлю к работе, а другие показывали, каких результатов я могу достичь. Впереди у меня были радужные перспективы!

«Неплохо бы для начала выпить!» – подумал я.

Я вышел из арки на улицу, достал бумажник, отсчитал деньги, постучал костяшками пальцев в полуприкрытое окошко ларька.

– «Кэмел», – сказал я, просовывая деньги в открываемое продавцом окошко. – Две пачки. И «Джим Бим».

– Добрый вечер, Генрих Генрихович! – Кто-то соткался из темноты и встал рядом со мной: невысокий человек в мятом костюме, со съехавшим набок галстуком. – Любите «Кэмел» и американское виски? Я вот сигареты предпочитаю английские. Европа, понимаете ли! Старина ее резных перил и все такое прочее, далее – по тексту. – Человек чуть наклонился, и я узнал лысого оперативника.