Ретушер - Дмитрий Стахов

Меня уже начало пробирать с первого стакана, и поэтому по второму я выпить не спешил.

– Сколько вам лет, Генрих Генрихович? – спросил он.

– Без году сорок.

– Почти ровесники. Можно без церемоний? Меня зовут Саша. В деревне, где я родился, или Сашки или Лешки. Были, правда, еще Пашки и два-три Владимира, но мы, Лешки-Сашки, задавали им жару. Так вот, Генрих, у меня чутье. Оно никогда меня не подводило: ты влез во что-то очень серьезное. Пусть не по своей воле, пусть с чьей-то подачи, но ты завяз по уши. Я прав?

– Может быть. – Решившись, я поднес стакан ко рту и высадил содержимое.

– Ладно, что ходить вокруг да около! – Он прикурил новую сигарету от старой. – Твою мастерскую потрошили профессионалы. Не профессионалы-домушники, а профессионалы, – он запнулся, перегнулся ко мне через стол, – профессионалы-гэбэшники. Пусть бывшие, но почерк чувствуется. Такие же и убрали твоего отца, а потом – исполнителя. Они и здесь шарили. Понял? – Саша опустился на стул. – Понял, я спрашиваю?

– Понял, – кивнул я. – Понял. Только – зачем?

– Что – «зачем»?

– Зачем им все это?

– Есть одна ниточка. Тонкая-тонкая.

Он замолчал. Передо мной сидел усталый, в несвежей рубашке человек. Он засучил ногами, сбросил намявшие за день ноги туфли. Прокуренные желтые пальцы, мелкие, почерневшие от табака зубы. Он, конечно, хорохорился, но за его позой, за манерой говорить свысока проглядывался загнанный в угол человек, не знающий, откуда последует новый, быть может, самый опасный удар.

– Какая? – спросил я.

– А ты въезжаешь! – Он ухмыльнулся. – Въезжаешь! – И снова перегнулся ко мне. – За ним, – Саша ткнул в одну из фотографий Байбикова, – идет охота. Несколько покушений за последние два месяца. Причем – подготовленных. Но каждый раз что-то срывалось. Заряженная машина взорвалась чуть раньше, и его только легко ранило. Мудак снайпер вместо него снял другого. Одним словом, в рубашке родился.

Он разлил остатки водки.

– А мой лучший друг – нет! Давай! Мы выпили.

– Мой друг ушел из нашей системы, открыл охранное агентство, нанялся охранять этого козла и погиб во время одного из покушений. Понимаешь? Заслонил собой клиента. Лучший друг!

– Понимаю, – сказал я.

– Ни хера ты не понимаешь! Ни хера! Убили из-за певшего на митингах козла! Из-за перезрелого комсомольского начальничка!

– Разве сейчас не поет?

– Не поет. Ты что, не знаешь? Он теперь депутат. Затаился наш козлик, затаился. Даже собирался утечь за границу. Ранение помешало. Долечится – попробует еще раз. Знаешь, почему? Не знаешь? А мне мой друг рассказывал. Он у прежних соратников разжился кое-какими документиками. Ими можно устроить такую бучу, что многие будут просто рады получить пулю в жопу. Лишь бы больше не стреляли. Лишь бы только этим отделаться. Что в этих бумагах – не знаю, но ценят их высоко.

– Из-за бумаг его и хотят убить? – перебил я.

– Вернее всего, – кивнул Саша. – А если нет, то причин всегда немного.

– Например?

– Деньги. Женщины. Кому-то перебежал дорогу. Лезет не в свое дело. Много знает или знает то, что ему не положено. Какая тебе нравится больше других?

– Вторая, – сказал я. – Думаю – вторая.

– А я говорю – последняя. Мой друг намекал. Говорил – сладкоголосый, получив документы, от радости прыгал до потолка. Хотя…

Саша свинтил крышечку с бутылки виски и хитро, исподлобья взглянул на меня.

– Зачем тебе столько его фотографий?

– Для работы. Собираюсь поехать с ним в командировку. Он едет куда-то в горячую точку. Как депутат. С ним всегда ездят журналисты, фотографы. На этот раз поеду я.

– Ты же голых баб снимаешь! Зачем тебе горячая точка? Бабы надоели?

– Решил поменять профиль. Сменить тему. Мой агент посоветовал.

– Как его зовут?

– Кого?

– Агента!

Я назвал Кулагина. Саша налил мне и себе виски, мы чокнулись.

– Не сдохни раньше своей командировки, Генрих! – сказал он.

Я проснулся утром в бывшей своей комнате. Солнечный лучик, как много-много лет назад, с такой же неторопливостью, которой я не встречал больше нигде, ни в одном доме, полз по моему лицу. Он остановился на крыльях носа, заставил чихнуть, пополз дальше.

Да, мы посидели неплохо: спал я одетый, носки заскорузли и гордо топорщились на моих, словно начавших самостоятельное существование ногах.

– Эй! – позвал я своего ночного собутыльника. – Эй!

Мне никто не ответил. Тяжело перекатившись на живот, я придвинулся к краю кровати, встал на грозящие вот-вот подогнуться ноги, на полусогнутых продвинулся к двери в большую комнату. Никого! Только смятое покрывало на диване да подушка, хранящая очертания бедовой головы представителя клана Лешек-Сашек. Наш ночной разговор припомнился мне не сразу, а когда он все-таки всплыл в памяти, я почему-то, передернувшись, процедил сквозь непослушные губы:

– У, хитрый ментяра!

Зачем он мне рассказывал про своего погибшего друга, про какие-то там ниточки, про бывших гэбистов? Про документы?

Не для того же, чтобы помочь. Мой, правда, небольшой опыт общения с подобной публикой свидетельствовал: эти люди всегда на службе, а на таких, как я, им глубоко наплевать. Да, наплевать. Снимает, как он выражался, баб и к тому же, по его меркам, богат. Во всяком случае, богаче его самого, который якобы пашет с утра до вечера, а в ответ – ни признательности, не денег. Только шпыняние начальства.

Я добрался до кухни, напился из-под крана. Алкоголь взыграл во мне, в висках застучали молоточки, мне потребовалось немедленно сесть. Опустившись на табуретку, я тяжело вздохнул: он и напоил меня специально, наверняка хотел что-то из меня выведать, а меня же потом и упечь. От подобных мыслей мне стало совсем плохо: я вытошнил все бродившее в моем желудке в раковину.

Отмокнув под душем, я выпил холодного чая, достал из кофра записную книжку, нашел номер Байбикова. По характерному звуку гудка мне стало ясно, что у Бая стоит определитель. Трубку долго не поднимали, я уже собрался дать отбой, как что-то щелкнуло, и меня окутал густой и объемный голос.

– Да! Я вас слушаю!

– Будьте добры Максима, – сказал я.

– Простите?

– Будьте добры Максима Леонидовича, – поправился я.

– Кто спрашивает? – Густоголосый был строг.

– Его спрашивает Генрих Генрихович Миллер.

Возникла небольшая пауза, после чего тот же голос, но уже бойчее и как бы площе произнес:

– Минутку!

Минутка растянулась. Я достал сигарету. Курение на пустой желудок и с похмелья – великая вещь, способная затормозить время. Молоточки в висках работали так, словно во мне поселилась целая стахановская бригада. Табачный дым корябал горло.