Все совпаденья не случайны - Диана Бош

– Ага. – Никита сглотнул слюну.

– Как думаешь, о чем будем говорить? – прищурил один глаз дед.

– Наверное, обо мне, – вздохнул Никита. – Правду ты тогда сказал: я толком не знаю, что ищу. И даже не знаю, куда иду…

– Это как раз не страшно. Хуже то, что ты так до сих пор и не понял, куда шел.

Никита насупился и промолчал. Старик не торопил его, ворошил угольки веточкой и следил за искрами, по-детски улыбаясь им.

– Да разве это важно? – наконец выдохнул Никита.

– В нашем мире важно все. Вот, например, помнишь, чего ты боялся в детстве?

Никита задумался.

– Ну, тараканов боялся, пауков… Я и сейчас их не очень люблю.

– Не то говоришь, – покачал головой старик. – Одиночества ты боялся. Помнишь, как стоял часами на детском стульчике под дверью, прислушиваясь к чужим шагам?

Никита съежился и кивнул.

– А помнишь, как семенил следом за отцом, когда тот вышагивал под окнами больницы? Слезы катились по его щекам, он задирал голову, ожидая, а мама все никак не появлялась…

Никита закрыл глаза и простонал:

– Нет, не помню…

– Не хочешь помнить, так вернее. Потому что детское сознание вытеснило страшные воспоминания на задворки памяти, оставив только импульс: желание иметь ребенка приносит боль тем, кто любит.

Яркая, как вспышка, картинка вдруг мелькнула перед глазами, и Никита судорожно затряс головой, пытаясь загнать ненужное обратно в подсознание.

– Да, – с тоской сказал он, – так было. Мама очень хотела этого малыша, и мы всей семьей ждали его, а в итоге она чуть не умерла. Отец плакал, и ему не было до меня никакого дела. А мне было страшно и одиноко. И казалось, что так теперь будет всегда. Мне, кажется, тогда еще и семи лет не исполнилось…

– Тебе было шесть, и ты боялся остаться во всем мире один. Младенец приносит в мир смерть и одиночество, вот что понял ты тогда.

Крупный черный жук вдруг свалился с ветки на руку Никите и побежал к его плечу. Никита вздрогнул, попытался скинуть жука – и проснулся.

Исчезли старик, костер и вкусная ароматная картошка, вернулось чувство голода и отчаяние оттого, что все оказалось лишь сном, а вокруг по-прежнему – унылые тюремные стены.

Странные фортели иногда выбрасывает память. Порой что-то кажется забытым настолько, словно и не существовало никогда, но вдруг какой-нибудь пустяк – дуновение ветерка, сказанное кем-то слово, – и лента воспоминаний раскручивается, с каждым витком набирая обороты.

К таким курьезам Лямзин уже привык и даже с удовольствием использовал их в своих целях, особо не задумываясь о механизме феномена, но знать, кто, какая сила «подбрасывает» ему эти самые случайности, почему-то очень хотелось. Ведь подобных нужных эпизодов могло и не быть: пошел в другую сторону, свернул на полпути, не вовремя чихнул – и ничего не случилось.

А если существует некто, или нечто, направляющее его, Лямзина, мысли по нужному пути? Тогда, вероятно, с ним можно договориться, чтобы работал оперативнее.

Это, конечно, была шутка. Но истина заключалась в том, что научиться включать свою интуицию сразу и на полную мощность казалось очень заманчивым, тогда не нужно было бы терпеливо ждать, когда она раскачается сама.

Сейчас в мозгу занозой застрял образ красной бабочки, найденной на убитой Каранзиной. Эдуард был уверен, что когда-то давно уже сталкивался с чем-то подобным. Может быть, рассказывал кто-то из коллег? Но вот кто?

Наскоро оформив часть бумаг, которые скопились у него из-за острой нелюбви ко всякого рода писанине, Лямзин вскочил и принялся вышагивать по кабинету.

– Красная бабочка, красная бабочка… – бормотал он, задрав голову вверх и глядя в пространство.

Получасовые топтания и пристальное вглядывание в потолок ни к чему путному не привели, зато чувство голода появилось отменное. Эдуард нервно сглотнул, взглянул на часы и, вспомнив о недавнем намерении сесть на диету, чтоб сбросить пяток-другой лишних килограммов, шумно вздохнул.

Есть захотелось еще сильнее.

– Нет, ну я так не могу! – обиженно произнес Лямзин вслух. – Разве можно работать, когда в желудке происходит форменная революция? Неправда, что художник должен быть голодным, в таком случае он будет думать только о еде, а не о творчестве. Хотя, возможно, некоторым творцам и свойственен мазохизм.

Мучиться ради идеи похудения напрочь не хотелось, майор накинул плащ и вылетел из кабинета. На улице, несмотря на календарную осень, солнце светило так, будто бы наступила весна. Оно радостно плескалось в лужах, воробьи звонко чирикали, радуясь теплому дню, а прохожие выглядели милыми и добродушными. Лямзин расправил плечи, вдохнул полной грудью пьянящий воздух и весело зашагал по тротуару.

«Жизнь прекрасна!» – подумал он.

Но пафос ситуации тут же был притушен. Прямо по луже, вольно раскинувшейся поперек тротуара, на всей скорости, какую только мог выжать из своего двухколесного драндулета, промчался вихрастый мальчишка. Грязная вода веером брызнула из-под колес, окропив всех, кто имел неосторожность очутиться слишком близко.

– О, черт, – пробормотал Лямзин, разглядывая брюки и низ плаща. – Так мне и надо, чтоб не раскисал. А то распустил слюни, счастливым себя почувствовал. На, получи!

Настроение сразу испортилось, гулять перехотелось, зато желудок заныл с удвоенной силой. Только теперь хотелось не просто чего-нибудь перекусить, а непременно съесть сладкого и сытного.

Как известно, лучшие пищевые антидепрессанты – шоколад, бананы и груши. Мучные изделия – и вовсе бальзам для измученной проблемами души: они дают ощущение покоя и защищенности. Поэтому неудивительно, что выбор Лямзина пал на вкуснейшие сдобные пирожки, которые продавались в ларьке неподалеку. Обычно их готовили трех видов: мясные, сладкие и со всякой всячиной, типа грибов, риса и яиц.

Так вот, Лямзину захотелось именно сладких, причем с десяток и разных сортов, чтоб и с курагой, и с черносливом, и с облепиховым вареньем.

Майор оглянулся на светофор, удовлетворенно кивнул его горящему зеленому глазу и бодро зашагал через перекресток.

Маршрут был давно и хорошо изучен, и Лямзин шел, погрузившись в свои мысли, не глядя под ноги. Через несколько сот метров он свернул за угол, в переулок, и едва не свалился в свежевырытую строителями яму. Дождем, исправно лившим с утра и закончившимся лишь совсем недавно, канаву успело залить водой по самый верх, и грязь по ее краям превратилась в жидкий кисель.

Пока Лямзин решал, чего он больше не хочет – мыть туфли или остаться без пирожков, небольшой порыв ветра поднял с земли яркий конфетный фантик, скрученный посредине на манер галстука-бабочки, и бросил его в воду.