Афинская школа - Ирина Чайковская

– Дань времени, XX век придумал бескровные убийства.

– Ваша поэма автобиографична?

– Что именно? То, что случилось с отцом, – да. А все остальное… Я подумал: а что если бы у меня было право осуществить месть. Я понял, что это было бы равносильно самоубийству. Поэтому мой герой, так и не добравшись до тела отца, лежащего в двух шагах от него, кончает с собой. Между ним и отцом нескончаемая цепь «виновников», всех убить он все равно не сможет. Можно, конечно, выделить одного и назвать его истинным виновником, но ведь это подстановка. К тому же, я ставлю вопрос так: имею ли я право карать? Для сознания, воспитанного вне Бога совершенно ясно: виновных надо карать. Вы понимаете, Эля? Я кивнула.

Как давно у меня не было гостей. Я отвыкла быть кому-то интересной. Мне нравилось, что мы сидим, пьем чай, едим вафли. О. Н. рассказывает о своей поэме; но больше всего мне нравилось, что О. Н. называет меня Эля.

И я решилась: «Возьмите еще вафлю, Олег!» И взглянула на него. И он понял. «Спасибо, Эля, вафли очень вкусные». «Да, Олег, мама покупает их по знакомству в фирменном кондитерском магазине!» Какое наслаждение называть его по имени и слышать свое имя, произнесенное его голосом. Такие минуты и называются счастьем. Потом мы слушали Сен-Санса в исполнении Обуховой. Арию Далилы. Открылася душа, как цветок на заре под дыханьем зефира.

Я не задумывалась, пошлые это слова или нет, мелодия и голос были до осязаемости страстны, и, когда Обухова пела, я ощущала эту страстность в себе, только запрятанную глубоко-глубоко. Я слушала в который раз эту музыку – и радовалась, что слышу ее вместе с О. Н. Через нее, эту музыку, ему должно передаться, что я – Далила и что у меня «открылась душа».

Когда мама, робко постучавшись, вошла в комнату с вазочкой варенья в руках, мы сидели все в тех же позах – я на тахте, О. Н. – на стуле. Но я, наверное, сильно покраснела. У меня было такое ощущение, словно я только что призналась в любви пошлыми словами и страстной завораживающей мелодией романса Далилы.

* * *

После того вечера прошло несколько дней – и вот вызов к Директору, проработка, письмо родительского комитета, состряпанное Чернышевой (кем же еще?) и нелепое обвинение О. Н. в пропаганде религии. Тогда на занятии он действительно говорил о Боге как о высшей правде для Достоевского. Но никакой пропаганды в его словах не было. Не виноват же О. Н., что Достоевский был религиозным человеком. Директор подходит к вопросу как всегда дубово. Чего у него не отнимешь – оперативности, когда дело для него ясно.

Он моментально отреагировал на письмо общественности: наметил целую «серию мероприятий», список которых висел на следующий день в учительской. В целях улучшения воспитательной, а также антирелигиозной работы среди учащихся намечалось:

1) провести классные собрания, на которых заслушать отчеты активистов атеистического кружка о проделанной работе;

2) организовать комсомольско-пионерский патруль у входа в церковь, примыкающую к территории школы;

3) отправить письмо по месту работы О. Н. Башкирцева с указанием на недопустимость при работе с подрастающим поколением идеологических промахов;

4) объявить выговор классному руководителю 9 класса Долгиной Э. А. за серьезные упущения в организационной и воспитательной работе.

Вот так. А О. Н. мечтал продолжить свои занятия! Утопист-мечтатель. Ухватился, как утопающий за соломинку, за ребятишек, думал – они ему дадут цель и смысл жизни. Творческий кризис, свара в институте, «жена не понимает» и прочее. Тогда в парке жаловался, как тяжело ему жить, как каждый день буквально заставляет себя встать, одеться, начать что-то делать, не видит во всех своих делах никакого смысла, замучился от мыслей, от самоедства, боится самоубийства, хочет с головой уйти в какую-нибудь необходимую людям работу, например, со школьниками.

Странный он человек, неужели не видит, что школьники эти совсем не такие, какими он их представляет. Как не заметить, что никто на литературном клубе его не слушал. Хватит с них школьной программы! О философии они только и знают, что это жуткая скукотища и нудища, думать благополучно разучились (с нашей помощью), им «Модерн токинг» давай или что-нибудь еще более современное. На будущий год обязательно уйду. Буду искать места в редакции, пойду на любую работу, не могу больше. С одной стороны – Директор, с другой – ученики, вот моя школьная Голгофа, ни радости, ни покоя, ни денег, ни личной жизни.

Прекрасно знаю, что эти мысли – обман, самоутешение. Некуда мне идти. Все редакции забиты «своими» людьми, многие сбежали из школы, кое-кто пришел прямо из пединститута, это те, кто со связями, с тылом. А у меня связей никаких, тыл – старая больная мама, в прошлом врач-педиатр, ныне пенсионерка. Некуда мне идти.

Я так надеялась, что О. Н. будет по субботам приходить в школу, уже рисовала себе картины, как он вечерами после занятий провожает меня домой, мы пьем чай, слушаем музыку. Все как в тот вечер… Все заглохло в самом начале. Сказано же: не высовывайся, если хочешь жить.

* * *

Директор – через мою голову – вызывал отца Оли Сулькиной «по делу О. Н.». Не знаю, что он там ему наговорил и какая у него собрана информация, но Сулькин выскочил из кабинета – бледный, хватаясь за сердце.

Что будет, то будет. Плыву по течению. На большее нет сил. Довысовывалась. Хватит.

Андрей Воскобойников

Летом буду отращивать бороду. Хотел бы сейчас, да нельзя из-за школы. Оля говорит, что с бородой у меня будет вид авантюриста или викинга. Еще говорит, что ей нравятся мужчины с бородами. А мне хочется ей нравиться. Я даже не знал, что могу так втюриться. Каждую минуту думаю, где она и что делает. Все время хочется ее видеть и слышать. Она не чета другим девчонкам. Не кривляется, не мажется. Она умница, много очень знает и рассказывает здорово. Голос у нее очень хороший, настоящий женский, не хриплый, не прокуренный, как сейчас у многих девчонок. С нею и легко, и трудно одновременно. Легко, потому что она не выпендривается, держится естественно, не считает, что я ее собственность, как, скажем Анька, и не пробует на мне своих чар.

Терпеть не могу, когда девчонки начинают красоту наводить при парнях, мажутся, пудрятся, будто так и надо. У Оли этого нет, она даже, на мой взгляд, излишне стыдлива – поэтому с ней иногда бывает трудно, не знаешь, как себя вести: взять под руку или нет, а вдруг обидится? Я про нее живую ничего на знаю, я про таких только в книжках читал. Мне кажется, что я сплю и днем, и ночью. Днем я вижу ее наяву, а ночью во сне. И не как-нибудь там – раздетой, я ее как бы вовсе без тела вижу, одну душу: наши две легкие души летают на воле, щебечут, как птицы, и радуются, что они вместе, что никто не мешает, что кругом так хорошо и ясно.

* * *

В школе, однако, все не так безоблачно. Крыса не дает житья, вызывает на каждом уроке и ставит единицы. Ванчик на меня дуется, что я откололся, не хожу «на хату», короче, его на «бабу» променял. Ванчику этого не понять, поэтому я стараюсь с ним поменьше разговаривать на эту тему, ему с Витькой и без меня неплохо, отыскали теплый чердачок, балдеют там с хипповыми девочками, меня как-то не тянет. Хотя раньше – было. Но это для меня пройденный этап. Оле пока про эту страницу моей биографии я не говорю, не знаю, как она к ней отнесется, точнее – знаю и хочу подождать. Но расскажу непременно, мы поклялись друг другу не врать и все про себя рассказывать. Олина инициатива, я бы ни за что не додумался. Еще одно облако – Анька, следит за нами как настоящая ищейка, пару раз я ей уже говорил – не отстает. Видно, считает что я все тот же детсадовский карапуз, вечно под ее опекой. Терпеть не могу таких баб, им бы только охомутать мужика, вот вся их задача. Главное – быть при мужике, а мужик им для того, чтобы их приказы выполнял. Оля никогда не приказывает, но для нее все хочется сделать без всяких просьб, как в старинной песенке поется: «с неба звездочку достану и на память подарю».