Афинская школа - Ирина Чайковская

Потом Ванчик и Ветка пошли к раскладушке, и она тут же заскрипела, а мы с Анькой расположились в углу, как раз под той картиной, я ее тогда же и рассмотрел. Мне показалось, что Анька притворяется сильно пьяной, хотя вовсе не такая пьяная, она вся дрожала и прятала от меня лицо. Я ее спросил: «Может, не надо?» Она приподнялась на локтях и посмотрела на меня и что-то шепнула, я не понял. В ту минуту у меня что-то случилось со зрением, вместо Анькиного лица я увидел Олино, даже зажмурился, потом смотрю – нет, Анька, ничего похожего на Олю, хотя, может, и есть что похожее, может, глаза похожи, я особенно не вглядывался.

Теймур Ашурлиев

Если есть во мне по-настоящему восточная черта, так это ревность. Вообще-то моя семья давно обрусела; как говорят в Америке, натурализовалась. Родители с юности живут в Москве, кончали здесь институты, азербайджанским не пользуются, почти забыли, а я не знаю его вовсе. Азербайджанского во мне разве что имя, немного внешность, но внешность у меня не самая характерная, случается, меня принимают за русского: «интеллигентные мальчики в очках» везде одинаковые.

Любимый мой поэт – Лермонтов, и не какой-нибудь там «Хаджи-Абрек» или прочая экзотика, а ранняя философская лирика. Азербайджанской литературы не знаю, не читал. Лет в десять пробовал, по совету деда с материнской стороны (он приезжал к нам погостить), читать Низами, да заскучал… не дотянул до конца, не знаю, чем у этого «меджнуна» все кончилось. Сюжета, как вспоминаю, там почти нет. Один юнец, школьного возраста, влюбился в сверстницу, да так сильно, что в полном смысле слова обезумел (Дед мне объяснил, что «меджнун» значит по-арабски «влюбленный безумец»).

И все, дальше уже никакого развития, все по кругу идет: он безумен – поэтому ее за него не выдают, а безумен он, потому что ее любит; все вокруг этого и крутится, скучно, но если бы сейчас эта книжка у меня была, я бы в конец заглянул: любопытно, чем вся эта круговерть завершилась. Ничего хорошего, конечно, не вышло… любовь – дело фатальное. Но книжки у меня нет – где-то затерялась, а в школьной библиотеке про Низами, я думаю, и не слыхали. Получается, что единственную попавшуюся мне в руки «восточную» книжку я не дочитал до конца.

Но я отвлекся от разговора о ревности. Я ревную даже маму, если она подолгу с кем-нибудь разговаривает, будь то мужчина, мой сверстник или маленькая девочка. Я тогда начинаю думать, почему мама отдает свое время не мне, а этим посторонним людям, наверно, я ей менее интересен, надоел, чем-нибудь досадил и так далее. Потом, позже, когда мы возвращаемся из гостей, я с ней не разговариваю, на вопросы не отвечаю или грублю, мама никак не может понять, в чем дело, а это моя ревность или мой эгоизм, как предпочитают говорить взрослые. Я не хочу (и так было с рождения) делить маму ни с кем.

Я уже сейчас знаю, что женюсь на очень некрасивой девушке (если вообще женюсь), желательно, чтобы родом она была из какой-нибудь глухой горной деревни и чтобы родственников у нее было немного. Но где сейчас такую возьмешь? Русские девчонки очень красивые, но распущенные, взять хотя бы эту Ветку-Иветку. Не идет она у меня из головы.

Короче, двадцать третьего февраля в пятнадцать ноль-ноль я покинул теплую и уютную нашу квартирку я вышел в дрянную промозглость, направляясь к Четырнадцатому дому. По дороге я решал, как себя вести. Главное, не волноваться, не терять самообладания, что бы Ванчик ни сказал. Войти в ситуацию, а потом действовать по обстоятельствам. Подходя к дому, я притормозил, решил незаметно понаблюдать, есть ли кто из «наших». Они были на месте, и Вета была тоже здесь. Странное все-таки у нее имя. В сущности лицо у нее очень простенькое, но она как-то так красит глаза, брови и губы и так одевается, что на нее все поневоле оглядываются. Фигура у нее что надо, это я еще на пляже разглядел, а сейчас на ней было длинное красное пальто, через плечо перекинут длинный черный шарф; одежда делала ее бесформенной, но смотрелось стильно.

Она болтала с кудрявой худой блондинкой весьма потасканного вида, Милых с Воскобойниковым и Гладковым стояли поодаль и тоже о чем-то разговаривали. А между двумя этими группами находилась Анька Безуглова, носком сапога она перебрасывала снег из одной точки в другую.

Идти или не идти? Милых меня звал, но от него можно ожидать любого подвоха. Я подошел. И Милых, со свойственной ему наглой улыбочкой, меня отшил, дескать, уже комплект, опоздал, дружок. Вета и ее подружка на секунду прервали болтовню, я чувствовал на себе их взгляды. Наверно, я сильно побледнел, но произнести ничего не мог: боялся, если начну говорить, голос задрожит или стану заикаться.

Так, ни сказав ни слова, я отошел. Вслед раздался визгливый смех блондинки. Надо мной? Мне всегда кажется, что что-то в моем виде или поведении не в порядке и может вызвать насмешку; последнее время это ощущение усилилось, я стал наблюдать, как люди реагируют на мое появление, особенно женщины.

Недавно я случайно подслушал разговор мамы с ее приятельницей, «тетей Ашхен с усиками». Тетя Ашхен сказала: «Как Мурик вырос, возмужал, наверное, уже и девочки есть».

Мама рассмеялась: «Он у нас бирюк, общается в основном с книжками, да и робок, девчонкам такие не нравятся».

Тетя Ашхен помолчала и выдохнула: «Боюсь ты, Люся, не знаешь своего сына, глаза у него далеко не смирные, с искрами глаза, ты еще с ним хлебнешь горя, как я с Сеней» (сын тети Ашхен отбывает наказание).

Дальше я не слышал, стукнула дверь, и я отошел, потом я заперся в ванной и долго смотрелся в зеркало, разглядывал свои глаза, что там Ашхен болтает про искры.

В целом я сам себе не понравился, и глаза из-за очков разглядеть было трудно, а снять очки нельзя – ничего не увижу – у меня близорукость минус одиннадцать. В тайнике души я сознавал, что разглядываю себя не своими глазами, а глазами окружающих, и даже не всех окружающих, а именно женщин, а за этим магическим словом – женщина – маячила фигура одной – вульгарно раскрашенной, развязной и жалкой девчонки со странным волнующим именем – Вета.

И все же я не ушел, то есть я ушел из поля зрения «честной компании», но решил понаблюдать за ними, благо выступ стены позволял это сделать. Вокруг было безлюдно, холодно и мерзко. Мерзко было на душе, во рту был какой-то горький вкус, виски сжимало; я вспомнил, что сегодня, по маминому календарю, день магнитных бурь. Я выглянул из-за уступа. Шестерка гуськом зашла в подъезд. Я подождал минут пять и только хотел выйти из своего укрытия, как дверь подъезда раскрылась – и оттуда вылетел Ванчик, следом выскочили остальные. Несколько минут они совещались, потом Гладков что-то сказал и пошел не оглядываясь в противоположную от меня сторону. Следом за ним, вихляя тощим задом, поспешила блондинка.

Что у них там произошло? Может, Гладков и тощая решили порезвиться в другом месте? Милых скрылся в шестом подъезде, Анька подошла к Воскобойникову, а Вета достала сигарету и закурила. Внезапно я почувствовал себя так тошнотворно, что мне захотелось плюнуть на все и уйти. Пусть себе делают что хотят, какая мне разница? Зачем я здесь торчу и чего мне надо? Я что – приставлен к ней шпионом? Мне что обязательно нужно увидеть, как она с Милых… или с Воскобойниковым или с обоими вместе? Снова что-то тяжелое стало сжимать голову, я сжал пальцами холодный выступ.