Весь этот рок-н-ролл - Михаил Липскеров

После того как солдаты взяли аул Чермез-Мартан, они собрали своих убитых и захоронили на местном кладбище среди чужих могил, и между каменными столбиками появились первые кресты, а раненых, у которых была надежда выжить, отвезли на арбе в лазарет к врачу Стану Гетцу, а там как Господь рассудит. Убитых горцев сложили в груду около мечети, обложили сухим коровьим навозом, посыпали порохом и подожгли. Но кое-кто из них был живой и от тепла начал кричать. Поэтому поручик Косби с двумя солдатами седьмого года службы стали стрелять в пламя костра, и крики один за другим стихли. А потом солдаты сели у костров, выпили положенную чарку и стали есть гречневую кашу с жесткой кониной. И то сказать, эту конину вари не вари, все одно. Конь, которого случайно подстрелили, был старше самого старого солдата раза в два и начинал свой боевой путь еще в Крымскую. И время утекло, захватив с собой сладость и мягкость молодости, так что махан был жесткий. Но был, что из-за нерадивости интендантской службы уже неплохо.

А господа офицеры собрались в местной чайхане, чтобы выпить неместной чачи, потому что местной не было. Из-за того, что на местной почве виноград не рос, и чачу привозили из долины. Из долины привозили и вино, и оно в чайхане было, но пить вино после боя неправильно, потому что оно не смывало бессмысленное чувство вины. А чача, она как раз этому способствовала. И тогда все казалось абсолютно правильным. Вот коварный враг – злобный, чужой, правил не признающий. Мыслимое ли дело – отрезать головы врагу. Это никакого практического смысла не имеет: с головой труп или без оной. Он же тебя тронуть уже не может, ни пулей, ни штыком, он, мертвый, тебя даже не задушит. Так зачем ему голову резать? Обычай такой. У людей таких обычаев быть не может. Значит, и к ним человеческий закон, как, скажем, с французом, англичанином, даже с пруссаком, не подходит. Значит, надо как-то по-другому. Мягкость, джентльменство всякое для других войн погодим. А здесь… Ну как, скажите, господа, поступить в таком вот отнюдь не гипотетическом, а в абсолютно конкретном военном эпизоде? Прапорщик Дин по младости лет при несении караула у реки засмотрелся на воды, текущие под взором младого месяца, и от чарующей прелести струящегося серебра замечтался о чем-то далеком, родном и прекрасном… Да что вам говорить, господа, у каждого из нас в младые годы наши где-то вдали иль поблизости было что-то далекое, родное и прекрасное, от чего мы уходили из себя в туда, где все это было, и мысли, и чувства наши уходили из тел наших, делая их совершенно беззащитными. Полагаю, что и прапорщик Дин был, образно говоря, не в себе, а в именьице своем небогатом, где его ждала какая-нибудь помещичья дочка, и улыбался ей, и она улыбалась ему, и, возможно, господа, улыбается и сейчас в ожидании сладостной встречи. Да и он улыбается ей. Улыбался. Потому что, господа, отрезали голову ему у той самой реки. И улыбка его осталась на отрезанной голове, одна-одинешенька. И помещичья дочка останется век свой доживать невенчанной вдовой, маменька, не выдержав потери, умрет до времени от сердечных болей, а папенька, по старинной русской литературной традиции, вскорости уйдет вослед, и прервется в России старинный дворянский род Динов, и по всем просторам державы и памяти об них не сохранится.