Общие места. Мифология повседневной жизни - Светлана Юрьевна Бойм

Маркс и Энгельс не разработали конкретного плана коммунистического ведения хозяйства, пришлось обращаться за советом к утопистам – Мору, Кампанелле, Оуэну и Фурье – и их проектам города Солнца, в котором должно было происходить «социалистическое обустраивание человечества». Один из первых проектов, предложенных в 1918 году, заимствовал свое название прямо от фаланстеров Фурье161. Интересно, что за семьдесят пять лет до того утопическое градостроительство Фурье вдохновило архитекторов парижского пассажа «Аркада», который Вальтер Беньямин назвал капиталистической Аркадией. Здесь размещались магазины и кафе, где городской философ-фланер мог рассуждать о блеске и нищете капиталистической продукции. Таким образом, один и тот же утопический элемент присутствует и характеризует ранние стадии как капиталистического, так и социалистического строительства162.

Социалистическая Аркадия, однако, объявила войну бульварам и кофейням, где распространялся буржуазный дух. Девизом дня стало изречение о том, что революция выводит искусство из дворцов на бульвары, из кафе на площадь. Беньямин отмечает, что вместе с частной жизнью и «мещанским уютом» в России конца 1920-х годов пропали кафе: «Свободная торговля, как и свободный дух, оказались запрещенными»163. Революционные группы художников, писателей и кинорежиссеров объявили войну кафе, салонам и кабаре, где «публика требовала фривольностей и пошлостей»164. По их мнению, кофейная культура порождала пародию на настоящий коллективизм. К концу 20-х годов, правда, произошло еще одно перемещение: «бульвар» и «улица» стали определяться как стихийные, опасные, нереконструированные пространства. Новая Москва, образцовый коммунистический город, приглашала москвичей и гостей столицы в парки культуры и отдыха, на просторы спортивных стадионов. В 30-е годы воплощением новой утопии – на сей раз разворачивающейся не на острове, а под землей – становится московский метрополитен, где вместо голубого неба – золотая мозаика и ангельские портреты поэтов и вождей.

Дом-коммуна должен был быть своего рода образцом «социализма в одном здании», в котором революция одержала победу в быту. В доме-коммуне не только кухня становилась общественной, но и дети становились общим достоянием во избежание семейного ярма и тягот индивидуализма в буржуазной семье. Одним из наиболее популярных лозунгов времени было «Долой диктатуру кухни!». Отдельная кухня становится символом буржуазной семейной ячейки и главным орудием порабощения женщины. Хоть женский вопрос и дебатировался широко в первые годы революции, на самом деле разделение труда в условиях дома-коммуны, как и в буржуазной семье, осталось традиционным165. Несмотря на то что в течение 20-х годов появилось огромное количество домов-коммун в деревне и городе, они не прижились в стране, а к 30-м годам и вовсе были отменены вместе с прочими левыми эксцессами в области культуры и архитектуры. Те немногие дома-коммуны, которые сохранились в Москве и Ленинграде, превратились в привилегированные дома для новой интеллектуальной элиты. Квартиры в них выгодно отличались размерами и расположением, и в них жил будущий истеблишмент сталинской эпохи – писатели, актеры и архитекторы. Так уцелел дом-корабль, построенный по проекту Гинзбурга, представляющий собой сегодня живописную авангардную руину, затерянную среди невзрачных хрущевок. Деревья, растущие на останках полуобвалившихся балконов дома-утопии, свидетельствуют о низком качестве строительного материала, которым пользовались конструктивисты, и о краткосрочности прекрасного будущего166.

Вместо строительства новых жилых массивов и садов-городов советское правительство в конце 20-х годов отдало распоряжение начать реконструировать под коммунальные квартиры старые фонды жилья и апартаменты буржуазии. Им попросту давались звонкие имена из лексикона советской новоречи. Так появились так называемые «жилищные содружества» и «рабкоммуны». В народе коммунистический жаргон 1920-х видоизменился, и коммунальное жилье получило уменьшительно-ласкательно-уничижительный суффикс, став коммуналкой. Если бывший владелец квартиры не уехал за границу, он часто оставался в главной спальне, а в гостиную, в столовую и комнаты слуг подселяли соседей. Бывшие слуги иногда оставались жить в своих комнатах и прислуживать тем же господам, но уже живущим в коммуналках. (Затем какой-нибудь сосед доносил о классовом происхождении бывших владельцев квартиры, их забирали, а рьяный сосед занимал их комнату и продолжал пользоваться услугами их кухарок.)

Если микрокосмом идеального революционного универсума был дом-коммуна, то истинным воплощением советского образа жизни стала именно коммуналка. Коммунальная квартира была нуждой времени и одновременно лабораторией советской жизни, где утопические идеи и партийные указы превращались в повседневные практики, с помощью которых они претворялись в жизнь. К 1930-м годам коммуналка превратилась в часть жилищного аппарата, где осуществлялся контроль над социалистическим общежитием. Этому способствовало введение прописки и системы внутренних паспортов. Почти в каждой квартире были свои осведомители, и к тому же дворники возросли в статусе и получили новые обязанности, гораздо более важные, чем уборка двора. Жакты и ЖЭКи также получили большую власть. По мнению Лидии Гинзбург, они стали аппаратом отрицания прав человека. «Выразителями прямолинейного и грубого быта в начале 30-х годов стали жакты. Аппарат, приспособленный для непрестанного напоминания человеку, что не должен жить, как ему хочется, и что он имеет всегда больше, чем он заслуживает. Аппарат отрицания прав человека – на место, на воздух, на уборную; именно теоретического, принципиального идеального отрицания, потому что на практике управдом принужден был терпеть эмпирического жильца, занимающего известную часть пространства»167. Коммуналки являлись основной формой советского городского общежития до 1950-х годов, когда Хрущев предложил очередную перестройку быта и стал строить новые советские «города-сады» или микрорайоны. Таким образом, некоторые жители коммуналок получили возможность встать в очередь на кооперативную квартиру в одном из хрущевских домов, названных в народе «хрущобами» (к 1970-м, однако, хрущобы стали сильно цениться). Как советский институт общежития коммуналка просуществовала до конца Советского Союза, но как реальная форма жилья, а не как телевизионно-ностальгическая «старая квартира», существует она и сейчас, став вновь невидимой в постсоветском пространстве.

3. ЖИЛИЩНЫЙ КРИЗИС В ИСКУССТВЕ

Борьба за жилплощадь – или, перефразируя Пруста, поиски потерянной жилплощади – стала основной движущей силой литературы и искусства конца 1920-х. Здесь коммунальные утопии не претворялись в жизнь, а передавались на суд искусства, переплетая воедино кризис личности и жилищный кризис.

Верный гражданин своего государства, герой замятинской дистопии «Мы» (1920) D-503 обитает в архитектурно совершенном доме-коммуне с прозрачными стенами, чьи жильцы и днем и ночью находятся на виду, как манекены на витрине. Занавески позволены по специально полученным в «сексуальные дни» розовым талонам. Самым главным потрясением в жизни D-503 стало посещение «древнего дома»:

Я открыл тяжелую скрипучую, непрозрачную