Возвращение Эмануэла - Клаудиу Агиар

Вошедший солдат, посмотрев на происходящее издалека, заявил: все это «нервное» и скоро само пройдет. Положение осложнилось, так как он собрался уходить, а врач продолжал настаивать на своем.

— Это совсем даже не только нервное, дорогой! Я врач и знаю, что говорю. Этот человек может умереть в любой момент и…

Ох, и зачем только он сказал это? Солдат, положив руку на рукоятку пистолета, торчавшую из кобуры, пробурчал, не двигаясь со своего места: «Кто там выступает? И ты, и этот старик просто заключенные и больше ничего!» К счастью, военный развернулся и, выйдя в коридор, начал возиться с засовом. В этот момент один из его сослуживцев сказал ему, что не следует брать на себя ответственность за жизнь человека и будет лучше доложить о случившемся дежурному офицеру. Тут же дверь захлопнулась.

Услышав, как щелкнул замок, я испытал двойное разочарование. Во-первых, потому, что снова оказался запертым в помещении, где находились люди, возможно, совершившие такие правонарушения, какие мне даже и в голову не могли прийти. Во-вторых, потому что я видел перед собой старого человека, умиравшего у меня на глазах, и ничего не мог сделать. И это чувство беспомощности овладело всеми без исключения. Все мы ничего не стоили. Ничего!

Я опустился на пол там, где стоял, и, наклонив голову, попытался сдержать подступившие рыдания. Мне это не удалось. Слезы хлынули. Кто-то по-дружески положил мне руку на плечо со словами: «Не плачь, парень, наша жизнь здесь не закончится. Но нужно проявить силу воли, чтобы выйти отсюда». Открыв глаза, я увидел — меня утешает врач. Вскоре он отошел и снова стал прослушивать грудную клетку старика, безучастно лежавшего на полу и казавшегося мертвым.

Позднее, когда мы уже не ждали никакой помощи со стороны охраны, дверь скрипнула. В нее быстро и молча вошел худощавый офицер. Мы все мгновенно встали. Пройдя в центр камеры, офицер, высоко подняв подбородок, обернулся к сопровождавшим его солдатам и спросил, кому плохо? Солдат, указав в угол, сказал: «Он там, сеньор». Мы расступились, чтобы дать им пройти. Офицер наклонился над телом старика и несколько секунд всматривался в застывшее лицо человека, уже напоминавшего мумию. Выпрямившись и одернув мундир, он обратился к солдату: «Иди и позови врача! И чтобы прямо сейчас осмотрели этого заключенного!»

Врач из арестованных не отходил от старика и поэтому оказался рядом. Сделав два шага в сторону офицера, он осмелился обратиться к нему: «Господин офицер, позвольте сказать вам, что никакой осмотр уже не нужен, так как этот человек мертв».

Все зашептались. Напряжение достигло своего предела. Тогда я подумал, что наш врач даже не обмолвился о наступившей смерти раньше, чтобы не усиливать беспокойство среди сокамерников. Труп унесли в покойницкую. О несчастье, видимо, оповестили родственников умершего. На следующий день они пришли в тюремный барак. Вдове позволили поговорить с нами в течение пяти минут. Она хотела знать, какими были последние слова, произнесенные ее мужем. Старая женщина плакала. Врач подошел к ней и крепко обнял. Постепенно она немного успокоилась и сумела сказать несколько слов ему на ухо. Я, несмотря на то, что находился рядом, не смог их расслышать. Время кончилось, появившийся охранник, сообщив об этом, увел несчастную вдову с собой.

Следующий день начался с обычного утреннего ритуала: вошли солдаты и сержант со списком фамилий в руках. Все мы в страхе попятились назад, как будто наше место было в глубине барака. Это была естественная реакция на присутствие вооруженных людей, вошедших с мрачными лицами, обозленных, неумолимых, безжалостных, готовых без колебаний выстрелить при малейшем нарушении установленных ими правил. Думаю, что мы старались разрядить обстановку. Те, кого вызывали, должны были выйти в центр барака и ждать дальнейших приказов. В первые дни казалось: их отпускают домой. Поэтому они охотно подчинялись, а остальные их поздравляли. На четвертый день я заметил, что процедура эта хорошо организована — каждый раз вместо уведенных арестантов в течение ночи появлялись другие.

Среди последнего пополнения оказался высокий худой человек с окровавленной голенью. Кусок кости выходил наружу. Я спросил, откуда такая рана, и он мне сказал, что сам не понимает, почему солдат бил его только по ногам и каждый раз тяжелый сапог попадал по голени. Врач посоветовал ему промыть рану водой и, по крайней мере, первую ночь не надевать толстых и грязных брюк, которые были на нем. Расстроенный человек грустно смотрел на свои ноги, приговаривая: «Что за невезенье, сеньор! Я всегда знал, что быку на чужой земле достается даже от коров…» Этот заключенный был не из большого города, а из поселка. На следующий день его раны начали зарубцовываться.

Мне очень хотелось понять, за что меня арестовали. Но за три дня я наслушался столько историй, поэтому окончательно растерялся. Если те, кто выходил, считали, что возвращаются домой, то прибывавшие вместо них приносили с собой уличные слухи. А на улицах рассказывали, как в некоторых казармах и полицейских участках применяют пытки. Я отказывался верить, однако многие думали, что тем, кого вызывали, предстояло пройти через это.

Пока я как во сне предавался своим размышлениям, сержант, громко выкрикивавший имена, провопил на редкость высоким и пронзительным голосом: «Эмануэл Сантарем!» Поскольку я продолжал стоять, не в состоянии сообразить, что выкрик относится ко мне, врач, находившийся рядом, дотронулся до моего плеча, одновременно кладя мне в карман кусочек сложенной бумаги. Как будто очнувшись, я быстро вышел вперед. Еще оставалось время пожать руку врачу, пожелавшему мне удачи.

Подойдя к другим арестованным, я вытянулся в струнку и застыл. Сержант какое-то время продолжал выкрикивать имена. Наконец охранники отдали приказы. И мы, словно оловянные солдатики, медленно и униженно двинулись к грузовику, припаркованному неподалеку. Уже в кузове, прижавшись друг к другу под зеленым брезентом, ждали довольно долго. Наконец мотор заработал и нас повезли в неизвестном направлении.

Один из заключенных сказал мне, что хотя машина долго кружила по городу, мы отъехали от нашего барака недалеко. По каким-то соображениям военные, кажется, хотели, чтобы мы не знали, куда они нас привезли.

До того, как разрешили вылезать из кузова, люди осмеливались переговариваться, не понижая голоса, но как только получили приказ спрыгнуть, мгновенно перешли на шепот. Едва уловимый, он вползал в уши: «Министерство общественной безопасности!» Это означало, что мы находились в центре Ресифи, на улице Аврора, на берегу реки Капибариби.

Что нас ждало там? Об этом не хотелось даже думать. Сунув руку в карман, я достал клочок бумаги, который мне дал врач. Было любопытство, что на нем написано. Оказалось, что ничего особенного, — всего лишь адрес и имя женщины. Это означало, что если удастся выйти на свободу, нужно постараться сообщить ей, что ее муж жив.

Когда настал мой черед спрыгивать, я удивился, что шофер, въехав задним ходом в предельно узкие ворота, смог поставить грузовик так, что кузов находился как раз у самой двери. Все происходило очень быстро. Солдаты покрикивали, подгоняя застрявших. Времени, чтобы оглядеться, не было. И все же я заметил, какое солнечное утро, и на мгновение остановился, как идиот, задрав голову кверху. Неизвестно откуда появившийся здоровяк в темных очках втолкнул меня в коридор со словами: «А ну, шевелись быстрее!» Впрочем, толкал он всех подряд. Кажется, он особенно торопился. Да, мы не были людьми! С нами обращались как со скотом.