Хранители Кодекса Люцифера - Рихард Дюбель

Филиппо тяжело опустился на скамью перед исповедальней. Ослабевшие колени дрожали. Епископ из Вены. Филиппе не нуждался в одолжениях брата, чтобы догадаться, кого полковник имел в виду. Вот уже более двадцати лет в Вене есть лишь один епископ, достаточно авторитетный для того, чтобы иметь свои дела в Ватикане, и достаточно решительный, чтобы провернуть нечто вроде кражи тайного артефакта из архива. За это время Папа успел уже пожаловать ему шапочку кардинала – совершенно не характерный для него поступок, ибо епископ не состоял с ним ни в каких родственных связях. Domine, quo vadis? Что он там недавно думал о тупике, каким виделось ему это место?

Он поднял глаза, почувствовав, что на него упала чья-то тень. Перед ним стояла старуха и робко показывала на скамью перед исповедальней.

– Confiteopotenti.… – начала она.

Не проронив ни слова, Филиппо встал и прошествовал мимо нее к выходу из церкви.

Пернштейн вырастал из окружающих его лесов подобно кулаку, который кто-то пропихнул из-под земли на белый свет, пригрозив небесам, земле и вообще всему миру. Стены его были высокими и отталкивающими. Во все направления таращились крытые балконы-эркеры; ход по внутренней стороне стены шел вокруг половины главного жилого здания, прикрытый от внешнего мира деревянной крышей. Центральная башня стояла особняком и связывалась с главным зданием лишь деревянным мостом. Не имело никакого значения, что стена замка, тесно прижавшаяся к строениям, стоявшая почти на самом верху холма, на котором расположился замок, была скорее низкой. Казалось, что замок насмехается над тобой: стену еще можно было преодолеть, но взобраться по отвесной скале, с которой слилась нижняя часть замка, сумел бы только настоящий титан.

Кто-то, возможно старый Вратислав фон Пернштейн, попытался обновить штукатурку, но во многих местах она уже снова отвалилась. Красно-коричневый кирпич просвечивал сквозь нее, как старые раны, которые уже никогда не удастся залечить. Было видно, что огромное строение, достигавшее в длину не меньше сорока человеческих ростов и половину того в ширину, должно быть, некогда внушало почтение и страх. Если кто-либо входил через ворота во двор, узкий и мрачный, как дно колодца, ему сразу становилось ясно, что вся чудовищность сооружения была направлена на защиту от внешнего нападения. Подобные строения сопротивляются миру и не позволяют проникнуть за свои стены, и то, что за ними делается, исходит из черного сердца и глубокой холодной почвы.

Генрих фон Валленштейн-Добрович, очутившись в тени внутреннего двора замка, невольно поежился и втянул голову в плечи. Затем он задрал голову и стал осматривать уже дышащее туманом вечернее небо, а также стены, эркеры и выступы крыши, образующие причудливую раму. И хотя снег уже полностью растаял, зимний холод еще не ушел отсюда. Генрих не был здесь несколько месяцев, да и вообще, за четыре года, прошедшие с тех пор, как он приехал сюда впервые, посещал это место периодически. Если бы все зависело от него, он вполне мог бы еще реже приезжать сюда. Мрачное строение отталкивало его своим холодным дыханием, исходившим из угла, иди из темноты лестничной клетки, или из сгустившихся теней у стены. Казалось, замок кричал, что он может сделать все, что ему заблагорассудится, но Генрих знал: лично он больше никогда не будет принадлежать этому месту.

Он больше никогда не будет обладать Дианой.

Впрочем, он слишком хорошо понимал, что это он принадлежит ей – и душой, и телом.

Он не был уверен в том, в какой момент это началось – в тот час, когда они встретились в приемной во дворце Лобковича и она согласилась принять его дружбу? Это была лесть по отношению к вышестоящей женщине и одновременно – дерзкая попытка очаровать ее. Он тогда и представить себе не мог, что ему это удастся. Или потом, когда она попросила его еще раз оседлать ее? Или еще позже, когда она заставила его использовать инструменты, лежавшие в жаровне? Она тогда прижалась к его спине, оставаясь в чем мать родила, и, взяв в одну руку его мужское достоинство, другой стала ласкать себя. Она заглядывала ему через плечо, пока он, сначала нерешительно, а затем с все возрастающим возбуждением подчинялся ее напору. Были ли это заглушённые кляпом крики, сопровождавшиеся тяжелым дыханием у него над ухом, или опытная рука, расплескавшая его семя по дергающемуся; истязаемому телу шлюхи? Или осознание того, что она сумела заглянуть ему в душу, увидеть там желание унизить, причинить боль, стать хозяином жизни и смерти, и ее молчаливое признание, что они оба в этом отношении сделаны из одного теста?

С тех пор она ни разу не позволила ему прикоснуться к ней. В Праге она старалась держаться от него подальше. Во дворец Лобковичей Генрих получал приглашение только в том случае, когда нужно было ответить, на письмо от нее, используя при этом ее почтовых голубей. Казалось, она окончательно заперлась в Пернштейне, а ее супруг, Зденек фон Лобкович, так же окончательно обосновался в Вене. Один раз Генрих видел их обоих издали. Он никак не мог связать воедино облаченную в дорогую одежду женщину, сверкающую в лучах солнца от многочисленных украшений, почти на голову превосходившую мужа, и Диану, которая удовлетворяла его в полутьме спальни, пока он до смерти истязал шлюху.

В Пернштейне, во время тех редких случаев, когда она призывала его к себе, ее лицо было тщательно накрашено. Во время их первой встречи в замке он крепко обнял ее и прижал к стене, залез к ней под юбку и попробовал возбудить ее. Взгляд ее зеленых, как у рыси, глаз заставил его окаменеть, а затем и откупить. Ему нужно было изнасиловать эту сучку, говорил себе сбитый с толку Генрих, когда после нескольких дней одиночества он получил приказ уехать из Пернштейна. Он твердо решил, что в следующий раз непременно склонит ее к близости, применив парочку ударов кулаком в качестве довеска и награды за ее предыдущую холодность. Однако же, когда он несколько месяцев спустя снова был призван в Пернштейн, ситуация повторилась. Он так сильно хотел ее, что иногда по нескольку раз за ночь удовлетворял себя сам, зная, что от спальни Дианы его отделяет лишь пустынный, темный, опутанный паутиной коридор, но так и не осмелился докучать ей.

Разумеется, обо всем этом ей было прекрасно известно. Разумеется, она с ним просто играла. Генрих ненавидел ее. Он ненавидел ее, когда пытался как можно медленнее идти по лабиринту коридоров и лестничных пролетов, составлявших внутренности Пернштейна, и при этом каждый раз понимал, что чуть было не пустился бежать. Он ненавидел эту женщину, когда представлял, каково было бы снова оседлать ее, почувствовать прохладу ее кожи и жар лона, ощутить, как она царапает, щиплет и душит его, услышать ее хриплый голос, шепчущий ему в ухо: «Возьми меня еще раз!» Генриху пришлось замедлить шаг, потому что он вдруг почувствовал, что ему не хватает воздуха. Он так возбудился, что гульфик стал натирать ему кожу и причинять боль.

Он любил ее.

Он принадлежал ей.

А она принадлежала Книге.

Он распахнул дверь в ее часовню. Она называла это помещение своей часовней. Это могла быть даже часовня замка, когда Вильгельм фон Пернштейн еще купался в деньгах, а его сын Вратислав в запале тратил эти деньги направо и налево. Теперь же это был просто пустой подвал. Книга лежала на огромном аналое. Как всегда, она стояла рядом и созерцала ее. Когда Генрих вошел, он, в свою очередь, стал созерцать Диану. Сияние исходящее от ее белых одежд, ослепляло его, хотя в комнате царил полумрак.