Архив Шевалье - Максим Теплый

Саня, не поднимая головы, сделал две глубокие затяжки. Он жадно обсасывал окурок, впечатывая небритые щеки друг в друга, а потом выдохнул в пол тяжелое перегарное облако. Обмусоленный чинарик, как живой, выпрыгнул после щелчка из его пальцев, описал дугу и приземлился точно на носок сержантского сапога.

– Ну вот и молодец! – обрадовался старшина, с интересом наблюдая, как сержант, приплясывая, сбивает на пол прилипшую «приму» и при этом гулко наносит Дурманову увесистые удары ногой в голову. – Хватит, Мурашов! Хватит! Он все понял. Не бей его больше. А то, не ровен час, перебьешь ему какую-нибудь жизненно важную деталь в расстроенном никотином организме, скончается он от нанесенных тобой увечий, а демократическая пресса напишет, что имели место истязания гражданина Дурманова, который, сидя голой жопой на холодном полу, протестовал против существующего коммунистического режима! Чуешь, Мурашов, куда клоню?! Того, кто грубит или сопротивляется, теперь наказывать нельзя. Вот если человек молчит или, к примеру, пьян, тогда молоти его, Мурашов, со всей демократической открытостью и коммунистической принципиальностью! От всей души, как в той телепередаче! А вот если упирается или там окурком в тебя целит – это уже политика, Мурашов. Это уже социальный протест. Понял?

– Так точно, товарищ старшина!

– Молодец, Мурашов! Хвалю! Быть тебе начальником московской милиции! Видишь, Дурманов! – продолжил он. – Демократия торжествует по всей стране! Ты имеешь полное право жить там, где хочешь, – к примеру, хоть на Казанском вокзале. А нам положено беречь твой покой! Но пойми: мы ведь бережем покой и остальных граждан, которые вместе с тобой проводят свой досуг на Казанском вокзале. Вот почему ты не должен здесь курить! Пойми, Дурманов: твоя свобода, если судить по Гегелю, заканчивается там, где начинаются свобода и права другого человека!

– В смысле, арестуете, что ли? – глухо уточнил Дурманов.

– Нет, не арестуем мы тебя. Говорю же – свобода!

Саня Дурманов согласно кивнул: мол, точно, свобода…

– Лучше ложись рядом с Николаем. Поспи… Ночь уже… И утрись! А то вон кровь из ушей пошла! Ну-ка скажи быстро, почему у тебя кровь из ушей идет? Может, тебя бил кто? Может, ты подвергся бандитскому нападению? Ты скажи, Дурманов, и мы сразу отыщем этих разбойников!

– Что вы, товарищ старшина! Это я об угол скамейки… Случайно, так сказать!

– Молодец, что не врешь органам! Ну спи, болезный! Ночь уже…

И правда, была глубокая ночь, но, несмотря на это, в центральном пассажирском зале Казанского вокзала было удивительно многолюдно. Вокзал жил своей бурной ночной жизнью. У центрального входа и возле туалетов дежурили потертые вокзальные проститутки. Бегали многочисленные носильщики с тележками. Все они поголовно почему-то разговаривали по-татарски. Но основная масса народа толпилась у касс в бесконечных очередях. При этом большинство кассиров на рабочих местах отсутствовали, выставив в окошко таблички с надписью «Технический перерыв 15 минут».

Возле Сани Дурманова, уснувшего наконец-то чутким сном алкоголика, очередь выстроилась особенно длинная и беспокойная. Она с каждой минутой набухала беспросветным отчаянием и угрюмо колыхалась, как похоронная процессия, томящаяся в ожидании окончательного расставания с покойником. То к одному, то к другому члену этого печального человеческого сообщества подходили какие-то суетливые субъекты. Они что-то тихо предлагали людям, которые на эти предложения реагировали по-разному: кто-то отмахивался от них и гордо отворачивался; другие громко посылали надоедливых граждан куда подальше. Но парни, одетые, как один, в джинсы фирмы «Монтана» и куртки с рекламой фирмы «Проктер энд Гэмбл», проявляли настойчивость. И им удавалось с некоторыми очередниками договориться. Их куда-то уводили, и через четверть часа они возвращались, гордо прижимая к груди заветный билет.

– Сколько? – мрачно раздавалось из очереди.

– Тридцать – за плацкарт до Самары! Поезд через час…

– Ну ты даешь, Рокфеллер сраный! Это же четыре цены!

– А что делать? Ехать-то надо…

Очередь тяжело вздыхала и снова напряженно затихала в ожидании истечения затянувшегося на многие часы «Технического перерыва».

Главным занятием, скрашивающим долгое ожидание вокзальных страдальцев, было обсуждение того, что происходило в стране. Тон задавала интеллигентного вида женщина, которая периодически сжимала мелко дрожащие кулачки, упирала их в подбородок и, казалось беспричинно, заливалась слезами.

– Что с вами? – осторожно интересовались особо сочувствующие. – Вам плохо?

– Мне хорошо! – Дама судорожно сглотнула. – Это слезы счастья! Я горжусь, что живу в одно время с этим великим человеком. Я просто не могу сдержать свои чувства! Я когда о нем думаю, плакать начинаю.

– Кого это вы плачете? – спросила другая, толстая и неопрятная.

– Бориса Нодарьевича, лидера нашего, вот кого! Он настоящий герой нашего времени! – всхлипнула первая. – Жизнь свою сжигает дотла ради нас! Наперекор всему пошел…

– У нас, в Ляховке, его тоже все любят, – согласилась толстая. – Бывали в Ляховке? У нас там самый знаменитый во всей Ульяновской области сумасшедший дом… А может, и во всей РСФСР, – подумав, добавила она.

– Он у нас, в Мордовии, сидел, – вмешался бритый парень с наколками на пальцах в виде многочисленных колец и перстней. – За убийство! Он вроде как пацана зарезал и очень мучился потом.

– Вы с ума сошли! – решительно толкнул его в грудь маленький человек в очках и начал грозно размахивать книгой Анатолия Рыбакова. – Это у него отец сидел! У него папа – жертва сталинских репрессий! Какой младенец? Вы провокатор, милейший! Вы грязный осколок прогнившего режима!

Очкастый взмахнул книгой и почти ударил по лицу того, что в наколках. Но тот ловко увернулся и одним движением пригнул соперника к полу.

– А я тебе говорю, сидел он! Надежные кенты мне рассказывали, которые с ним шконку делили! Чифирили вместе! На волю провожали! Он в зоне на нож пошел за товарища! Там ему ухо и повредили – я по телику его ухо видел, то, что от него осталось. Начисто отсекли!

Очкастый дернулся, но тут же снова затих, слушая продолжение.

– Я, если хочешь знать, сам слышал по радио, как он на допросе орал, мол, мальчики у меня кровавые в глазах и душит что-то, душит! И голова, говорит, сильно кружится! А потом – к-а-а-а-к крикнет: чур меня! Чур!

– Погодите! – хрипел очкастый, испытывая стеснение от крепких пальцев, вцепившихся ему в ворот плаща. – Это же опера! Мусоргский! Он же поет в ней.

– Я и говорю: у мусоров всякий запоет! Он сам им сначала во всем признался, а потом в отказ пошел – мол, оговор был…

– А вот мне все равно, сидел он или нет, – снова всхлипнула дама интеллигентного вида. – Если сидел – даже лучше! Значит, знает цену свободе. Поэтому и дал нам ее… – Дама патетически взмахнула рукой и сделала шаг назад, принимая позу молодого Пушкина, читающего стихи в лицее, как это изображено на известной картине. И в этот момент она наступила на руку Сане Дурманову, только что по-настоящему погрузившемуся в сон после напряженного дня и побоев средней тяжести.