Город, которым мы стали - Нора Кейта Джемисин

камнями и парой старых заржавевших магазинных тележек, которые, насколько помнит Бронка, были здесь всегда. От воды поднимается легкий запах сероводорода – скорее всего, где-то в реку вытекает канализация. Сейчас район развивается, но он долгое время был очень бедным, а в этом городе политики не думают об инфраструктуре даже в районах побогаче.

Однако в одиннадцать пятьдесят четыре утра по восточному времени в городе возникла инфраструктура иного рода. Бронка спускается к воде, она шагает уверенно и быстро. Венеца следует за ней, но с большей осторожностью. Когда Бронка останавливается, Венеца поскальзывается на влажном камне, но у нее получается не упасть.

– Старушка Би, если ты решила пополнить мной свой список серийных убийств, то, пожалуйста, прирежь меня на земле, ладно? Не хочу я умирать в этой вонючей жиже, цепляя хламидии или еще какую-нибудь дрянь.

Бронка смеется и протягивает Венеце руку, чтобы та могла на нее опереться.

– Отсюда тебе, наверное, будет хорошо видно. Так, ладно. – Она указывает на берег реки. – Скажи, что ты видишь?

Венеца смотрит. Бронка понимает, что ее подруга замечает лишь черные тени корней деревьев и старые трубы в воде.

– Что твои налоги уходят в трубу. А что я должна увидеть?

– Просто помолчи минутку. Дай-ка я… – Трудно делать два дела одновременно, находиться одновременно в двух местах и думать сразу за две личности. Но это важно. – Я сейчас поиграю мускулами.

Если Венеца и хочет сострить на этот счет, то Бронка этого не слышит, потому что погружается в журчание воды, стрекот насекомых и нескончаемый гул автомобилей, проезжающих по автострадам и по далекому мосту Джорджа Вашингтона. Но это ведь не единственные звуки, которые она слышит, не так ли? Под ними, как опорный столп, как метроном, задающий ритм и смысл, слышится дыхание. Мурлыканье. В Нью-Йорке много похабного и неправильного, но ведь все это – тоже часть города, разве нет? Так что все нормально. И несмотря на то, что он пробудился лишь наполовину, что его аватары разрознены и в страхе, а улицы кишат паразитами, стремящимися зарыться поглубже, размножиться и уничтожить носителя, здесь, в этом месте, Бронкс спит спокойно.

Здесь Бронка может показать свою истинную суть.

Она поднимает ногу и дважды ее опускает. Снова поднимает, дважды опускает, поворачивается. Шум города усиливается, превращаясь в песню. Его сердце бьется, причем быстро – туктуктуктуктуктук. Она ловит эти ритмы. Поворачивается вместе с ними, перескакивает от камня к камню, удерживая центр тяжести на весу, чтобы шаги оставались легкими. Это – танец.

– Это – история, – говорит она. Ее глаза закрыты. Ей не нужно видеть камни или осторожно вглядываться, чтобы не наступить на скользкие места; камни – это праотцы, пригласившие ее ноги ступить на них, так что Бронка идет туда, куда они велят. История течет в ней, направляя ее шаги. Танец – это молитва, и, хотя она уже много лет так не танцевала – с тех пор, как перестала ходить на пау-вау, посещать подпольные клубы и бродить по дворам кирпичных заводов, чтобы ощутить силу земли под ногами, – у нее получается так, словно она никогда не переставала. Туктуктуктуктуктук.

Это город.

Туктуктуктуктуктук.

Город – это она.

Туктуктуктуктуктук.

– Это – мой палец, – говорит Бронка вслух. Она поднимает одну руку; ладонь направлена вниз, кисть расслаблена. Затем выпрямляет указательный палец.

Поблизости, может быть, в тридцати футах в стороне, одна из тяжелых изогнутых труб, что уходят в воду, начинает двигаться. С гулким металлическим стоном она поднимается из воды. Распрямляется, все еще поднимаясь, пока не замирает над водой под тем же углом, что и палец Бронки. Бронка удерживает руку на весу, делает оборот и перепрыгивает на соседний камень, чтобы Венеце было лучше видно.

Открыв глаза, она косится на Венецу – та с открытым ртом таращится на трубу. Бронка улыбается и прекращает танцевать – физически. В мыслях же она все еще пляшет. Она – это город и земля, что под ним, и поэтому Бронка всегда будет танцевать.

– Именно это я и пыталась тебе объяснить, – говорит Бронка, все еще не опуская руку. Теперь Венеца таращится на нее. – Именно эти перемены ты и почувствовала в городе, и именно эту истину тебе придется запомнить. Что бы ты ни увидела, в первую очередь знай – оно происходит наяву. А во вторую – оно может быть опасно. Поняла?

Венеца медленно качает головой, но Бронка подозревает, что это от потрясения, а не от непонимания.

– А ты можешь… Я даже не знаю. Ты можешь заставить любую часть города сделать что угодно?

– Да, могу… Где-то это проще, где-то сложнее. Но это мелочь. – Бронка снова сгибает палец, и труба с ворчанием становится на место. Затем она поднимает другую руку, глядя при этом на Венецу и широко улыбаясь, потому что хотя это танец и умом она понимает, что сейчас случится, увидеть это – совсем другое дело. И кое-что лучше видеть глазами молодых.

Так что, когда сама река, вся ее гладь шириной в пятьсот футов, поднимается в воздух, сгибает локоть и кисть и сжимает пальцы в кулак, образуя гигантскую призрачную пародию на Клепальщицу Роузи, именно восторг Венецы помогает Бронке успокоиться и принять случившееся. Бронка никогда не желала подобной силы. И хотя она знает, почему была избрана и насколько это важно, она никак не могла решить, как ей к этому относиться. Она испытывала лишь обреченность, раздражение и страх перед будущим, однако теперь, когда Венеца восклицает: «Ни фига себе!», – Бронка впервые чувствует радость.

С нотками самодовольства она говорит:

– Да, зрелище и правда чумовое.

– Старушка Би, никто больше не говорит «чумовой», чтоб меня.

– А вот и зря, мне это слово всегда нравилось.

– Только вот… – Венеца, немного хмурится. – Как-то мелковато получается. Если он… символически – часть тебя, да? Я хочу сказать, если это – твоя рука, то твое тело заканчивается где-то через улицу от парка.

– Все не настолько пропорционально. – Да и боро не повторяет ее тело каким-либо предсказуемым образом или силуэтом. На одном только этом берегу, например, можно найти тысячу потенциальных пальцев, которые послушаются ее пятерню, и у некоторых из них есть когти. А сердце боро – это другая река, река Бронкс, конечно же. Зубы боро, гниющие, но еще острые, – это его муниципальное жилье. Уши – тысяча студий звукозаписи, рожденные музыкой буги-даун. А его кости – это камни, древние, как предки, основа всего.

Венеца, похоже, не может оторвать взгляда от речной руки.

– А можешь сделать так, чтобы она показала мне средний палец?

Бронка усмехается и меняет положение руки, чтобы сложить пальцы в нужном жесте. Река следует за ней, изворачивается, и, когда из середины кулака вырывается столп высотой в пятьдесят футов, им обеим в лицо ударяют брызги.

– Ой, фу! – кричит Венеца, но она все равно смеется, утираясь. А затем моргает, уставившись на реку. Бронка подняла ее из русла… но река так и осталась на месте, продолжая неспешно течь, как текла тысячи лет.

– Это другая реальность, не та, к которой ты привыкла, – мягко говорит Бронка.

– Так это что, галлюцинация? Грязная вонючая вода, летящая мне в лицо…

– Не галлюцинация. Просто… реальность небинарна. – Бронка вздыхает, отпускает руку и расслабляет пальцы. Огромная речная рука опускается обратно в русло и выпрямляется, снова становясь рекой – то есть самой собой.

– Нью-Йорков много, – поясняет Бронка. – В некоторых из них сегодня утром, когда ты выходила из метро, ты свернула направо, в других – налево, и еще ты добиралась на работу на динозавре и ела на ланч какие-то стремные муравьиные яйца. А где-то ты подрабатываешь на стороне оперной певицей. Все эти сценарии возможны, и они все произошли, понимаешь?

– Как в научной фантастике? – Венеца склоняет голову набок и задумчиво щурится. – В многомирной интерпретации квантовой механики? Речь об этом?

– Гм, если в «Звездном пути» об этом не говорили, то я не знаю. – Бронка смутно помнит, как смотрела странную серию про вселенную-отражение, где все герои стали злодеями. Указывало на это то, что у всех мужчин была козлиная бородка. А в этом мире злодеи собирают волосы в пучок.