Город на заре - Валерий Дашевский

Потом я уехал в Москву.

Мы виделись несколько раз, когда я навещал родителей. Это были памятные встречи. Я не заметил, как пролетели три года.

В Москве я узнал, что когда истекла исковая давность, Алик с Шадловским тихомирно были оправданы Новосибирским судом.

Теперь, спустя годы, эта история представляется мне иначе. То была лучшая пора его жизни — настоящий подарок судьбы. Но как вверился ей? В книгах, которые ты перечел, об этом ничего не сказано?

Я только пожал плечами.

Я знавал Алика Грановского, как, впрочем, многих, с кем вместе рос.

В истории, выслушанной мной, для меня было мало неясного. Редкостные негодяи у меня на глазах становились почитаемыми людьми. Американское правосудие делает преступника свидетелем, если тот согласится «сотрудничать» — мысль крамольная для кодекса и уклада улиц и провинциальных городов России. Уайлдер посвятил феномену предопределения первый и лучший из романов. Он всерьез думал над тем, над чем посмеялся Дидро. Я знал гадалку, которая ошиблась. Она нашла потом достойного мужчину и родила ему сына. Я встретил ее с мужем, и нам нечего было сказать друг другу. Когда-то я нравился ей, но я любил другую женщину. Однажды она по телефону разгадала мне сон, который спас мне жизнь.

О гении человека подробно рассуждает Платон. Гегель дает этим суждениям логическое толкование, полагая, что гений человека является его роком, и проявляет себя, когда непознанная нами часть нашей натуры заявляет права на нашу судьбу, вынуждая нас поступать так — а не иначе. Здесь он оставляет место Шопенгауэру, Фрейду и последователям. Писание предостерегает нас от попыток проследить Божий Промысел. То же говорит Экклезиаст, призывающий нас «не умствовать слишком» — и не мистифицировать очевидное. Меня не печатали годы. Я не любил коммунистов и верил, что причина в этом. Позже, в приливе откровенности один из моих бывших редакторов, похлопав меня по плечу, сказал: «Ты прекрасно владел контаминацией. Но надо было жить в библиотеке, чтобы перепроверять твои цитаты!».

Я до сих пор благодарен ему так, как только может быть благодарен человек за простое объяснение своих неудач и злоключений.

Изучая историю наполеоновских войн, я заключаю (для себя), что войны суть некие потаенные стадии жизни административных систем, постигаемые или развоплощаемые, пользуясь терминологией Шпенглера, в сопоставлении и исторической ретроспективе. (Именно такой взгляд на вещи принято называть пораженческими настроениями). В колоссальном наследии Бонапарта, военных историков и невоенных бытописателей эпохи российский поход императора представляется по-разному. Менее всего расположенный понимать административную систему как школу воспитания и патриотизма, подразумевающую героизацию тех или иных факторов личной или коллективной доблести партизан регулярной армии, т. е. отождествлять ее с народом, я в данном случае пользуюсь примерами Тарле из книги, написанной при Сталине. Это три истории, и они любопытны. Вот первая.

На балу, данном в его честь в Вильно, поздним вечером 24 июня 1812 года, Александр узнает, что Бонапарт перешел Неман. Призывается министр полиции Балашов. В два часа ночи царь вручает Балашову письмо для императора. Следуют дополнительные инструкции: переговоры о мире могут начаться под непреложным условием, чтобы наполеоновская армия покинула пределы России. Выехавший в ту же ночь Балашов на рассвете прибывает к аванпостам французской армии в местечко Россиены. Французские гусары проводят его сначала к Мюрату, потом к Даву, который весьма грубо отнимает у Балашова депешу и посылает его с ординарцем к Наполеону. Назавтра Балашову приказано продвигаться с корпусом Даву к Вильне. Двадцать девятого июня Балашов попадает в Вильну, на другой день, тридцатого июня за ним является камергер Наполеона граф Тюренн, и Балашов попадает в императорский кабинет — в ту самую комнату, из которой пять дней назад его изволил отправить Александр I[81].

Вторая такова. В 1812 году Федор Васильевич Ростопчин назначается главнокомандующим Москвы[82]В должности главнокомандующего он выдумывает некие проекты. Он возится с Леппихом — проходимцем, приехавшим из Германии и уверяющим, что он может выстроить воздушный шар, на котором поднимется над французской армией. Он уверяет, что таким образом может уничтожить Бонапарта.[83]Леппихом и его шаром очень интересуется Александр, полагающий (по более позднему свидетельству Аракчеева), что таким образом можно «отвлечь и развречь умы». Ростопчин с полной симпатией относится к Леппиху. Тот ежедневно посылает записки, что нужно еще потерпеть, дать еще денег, и шар полетит: так, 30 июля 1812 года он записочкой требует у Ростопчина двенадцать тысяч рублей, а двадцать четвертого августа, за два дня до Бородина, пишет следующее: «Ваше сиятельство не может себе представить, сколько встретил я затруднений, приготовляя баллон к путешествию. Но зато вот уже завтра непременно полетит». Ростопчин особой афишкой обращается к московскому народу: «Здесь мне поручено было от государя сделать большой шар, на котором пятьдесят человек полетят, куда захотят, и по ветру и против ветра, а что от сего будет — узнаете и порадуетесь. Если погода будет хороша, то завтра или послезавтра ко мне будет маленький шар для пробы. Я вам заявляю, чтобы вы, увидя его, не подумали, что это от злодея, а он сделан к его вреду и погибели». Получив достаточно денег от Ростопчина, Леппих исчезает.