Воскрешение королевы - Джаконда Белли

Я вспоминала все, что наговорила в тот день, заново взвешивая каждое слово. Каждое злое, несправедливое слово, что ранило душу Филиппа, словно острый шип. Я знала, что мне не будет прощения, что он навсегда возненавидит меня. Вглядываясь в темноту, я повторяла вслух оскорбления, которыми осыпала мужа. Мне хотелось поймать слова на лету, раздавить их, как слепней. В тот час Филипп скакал по сухим холмистым дорогам Кастилии, и за ним по пятам летело эхо моих проклятий. Всю ночь я металась в постели без сна, а наутро решила наказать себя молчанием. Я поклялась, что отныне не пророню ни слова.

Мать не понимала, что со мной происходит. Она садилась рядом, заглядывала мне в глаза, задавала вопросы, уговаривала поесть. Я умирала от голода и жажды, но только качала головой, не разжимая губ. Несколько дней я почти не двигалась с места и все время плакала.

В конце концов Беатрис все же убедила меня немного поесть. Ради ребенка. Ради бедного птенчика, который жил во мне и питался мною. Ребенок энергично пихался крошечными ножками, побуждая меня жить. Дворец наводнили монахи и священники. Кардинал Хименес де Сиснерос заходил каждое утро по дороге в свой университет, чтобы справиться о моем здоровье и состоянии духа. Я принимала кардинала, поскольку тот приносил мне вести о муже. Чтобы задержать Филиппа, мой отец приказал чинить ему всяческие препятствия, не давать лошадей и не пускать на постой под предлогом неизбежной войны с французами. В моей душе затеплилась надежда, что тяготы пути заставят Филиппа отступить. Я воображала, что он повернет назад, но этого не случилось. Убедившись, что строптивый зять не переменит решения, мой отец скрепя сердце уполномочил его на переговоры с французским королем о принадлежности Неаполя.

Я поняла, что муж не вернется.

Десятого марта тысяча пятьсот третьего года я легко и почти без боли родила сына Фердинанда. На колокольне архиепископского прихода Алькала-де-Энарес грянули колокола, возвещая всему миру о том, что второй сын принцессы появился на свет в Испании. Мальчуган родился здоровым и красивым. В отличие от маленького Карла, который унаследовал от Габсбургов воинственный острый подбородок, Фердинанд был похож только на меня. После рождения сына я решила, что уж теперь-то смогу вернуться во Фландрию к Филиппу и детям. Кто посмеет удерживать меня теперь! Успокоившись, я проспала почти два дня.

Через неделю Филипп прислал из Лиона гонца с подарком для меня по случаю рождения сына: прелестным золотым ожерельем с семью крупными жемчужинами, обозначавшими семь благодатей Девы Марии.

Хотя при дворе продолжался траур, я отказалась одеваться в черное на крестины Фердинанда. Для этого случая я выбрала платье цвета спелой пшеницы с золотой строчкой и глубоким декольте и надела подаренное супругом ожерелье. Я сама внесла сына в собор. В своей проповеди епископ Малаги Диего Рамирес де Вильяэскуса расточал мне похвалы. Он отметил, что Господь благословил меня здоровым потомством и что я, разрешаясь от бремени, пою и смеюсь, словно Дева Мария, и добавил, что все мои добродетели не перечислить и за пятьдесят дней. Добрый священник сильно преувеличивал, и все же я от души благодарила его за эту проповедь, которую слышали не только мои родители, но и все испанские гранды. Я нуждалась в добром слове, особенно теперь, когда все, что я говорила и делала, могло быть истолковано превратно. Грусть, тоску по детям, даже отсутствие аппетита — решительно все объясняли помутнением рассудка или нехваткой воли. Охотников объявить нас с Филиппом угрозой для государства было так много, что муж запретил нанимать для меня слуг без его одобрения.

Тем не менее после рождения Фердинанда родители вопреки воле Филиппа приставили ко мне семьдесят придворных-испанцев.

Я оказалась в самом центре тайной борьбы, цели которой стали мне известны много позже. Просьба отпустить меня во Фландрию оставалась без ответа почти месяц. Когда я, потеряв терпение, заявила, что поеду к Филиппу в Лион, мне отказали под предлогом того, что французы, стремящиеся заполучить Неаполь, могут сделать меня заложницей. Я предположила, что могу отправиться морем, но мне ответили, что путешествие придется отложить до конца весны, ибо, по словам бискайских моряков, в апреле на море будет сильно штормить. Из долетавших до меня обрывков разговоров и вездесущих слухов стало ясно, что мать не хочет выпускать меня из Испании. Королева надеялась, что время излечит мою тоску, а разлука с Филиппом не слишком большая жертва для того, чтобы однажды взойти на престол. Рано или поздно я пойму, что интересы государства важнее любви и семейного счастья.

Узнав о намерениях матери, я ожесточилась. Меня охватило желание оскорбить ее, причинить ей боль. Прогуливаясь по длинным коридорам дворца, я придумывала изощренные издевательства, чтобы вывести королеву из себя. Она еще будет умолять меня поскорее уехать. Посмотрим, у кого из нас больше терпения. Гнев, тревога и отчаяние стали моими верными союзниками. Поручив Фердинанда кормилице, я, в отсутствие армии, оружия и настоящих друзей, решила прибегнуть к скудным средствам, которыми располагала: собственному телу и воле.

— Изабелла не ожидала столь решительного отпора, — продолжал Мануэль, пошевелив кочергой дрова в камине, — но Хуана пошла в мать. Она целыми днями сидела неподвижно, уставившись в одну точку, отказывалась от еды и питья и ни с кем не разговаривала. Королева перенесла заседания кортесов в Алькала-де-Энарес, чтобы все время быть рядом с дочерью и вывести ее из оцепенения. Но Хуана по-прежнему отказывалась говорить, только повторяла: «Отпустите меня во Фландрию к Филиппу и детям». Принцесса таяла на глазах. Она поблекла, осунулась, перестала следить за собой, словно никто и ничто в этом мире ее не волновало.

Пусть моя мать сгорает от стыда, слушая, как придворные шепчутся о недуге принцессы. Пусть боится за мою жизнь. Пусть вспомнит о судьбе моей бабушки. Пусть ее повсюду преследует призрак собственной матери, отрешенно бродившей по замку Аревало. Я знаю, что эти воспоминания причиняют королеве адские муки, но мне нисколько ее не жаль: чувство, которое я к ней испытываю, с каждым днем все больше походит на ненависть. Стоит мне заслышать на лестнице ее шаги и голоса ее свиты, и кровь начинает бурлить в моих жилах, словно кипяток. Когда мы остаемся наедине, я с наслаждением принимаюсь ее мучить. Я, которая в детстве благоговела перед ней. Порой, когда мать берет меня за руки и пытается заглянуть мне в глаза, я просто молчу.

Играю на невидимых клавикордах, пока она не уходит, раздраженная собственным бессилием. Иногда я принимаюсь плакать или говорю о детях:

— Матушка, неужели ты не тоскуешь о покойной Изабелле и о Хуане? Не вспоминаешь, как качала их на руках, когда они были совсем крошками? Не слышишь их смех и радостные крики? Не воображаешь, что они воскресли и снова стали маленькими? Вот я все время думаю, каково моим деткам там, в Брюсселе. Они, наверное, думают, что мать их бросила. Как ты можешь так поступать со мной, ты, которая пережила так много? Или мы ничего для тебя не значим? Должно быть, ты никогда нас не любила, если не понимаешь, отчего я так скучаю по детям.

Иногда я пытаюсь пробудить в ней ревность: