Воскрешение королевы - Джаконда Белли

— Хуана, Хуана, я всего лишь выполняю приказ ее величества, нашей королевы, вашей матушки. Прошу вас, успокойтесь, — увещевал меня епископ.

Упоминание королевы возымело действие. Не обращая внимания на мои яростные крики, солдаты принялись поднимать крепостной мост. Мои дамы, оробев, отступили. Напуганные слуги снимали с мулов поклажу. Я обзывала их трусами и предателями, но они лишь косились на меня с опаской и жалостью. Я пришла в отчаяние. Епископ покинул замок, перед тем как подняли мост. Сунув Фердинанда на руки Беатрис, я взбежала на стену. Епископ скакал вдоль рва, а вслед ему летели мои угрозы и проклятия. Я вопила, что велю повесить их всех, когда стану королевой. Как они посмели нанести мне такое оскорбление на глазах у моих придворных! Утратив самообладание, я набросилась на солдат, охранявших ворота. Бедняги пытались удержать меня, пока не подоспела Беатрис.

Во рту у меня появился мерзкий привкус желчи. Лица, стены и небо кружились перед глазами в безумном хороводе. Немного успокоившись, я отправила вдогонку священнику гонца, чтобы извиниться перед ним и попытаться уговорить по-хорошему. Но тот, кто прежде был моим другом, передал через посланника Мигеля де Феррару, что больше не намерен сносить оскорбления и что он немедленно сообщит королеве о моем непотребном поведении. Такой ответ уязвил мою гордость. Я отправила Феррару назад с посланием, в котором просила епископа уведомить королеву, что ни дождь, ни солнце, ни ветер не заставят меня вернуться в замок Ла-Мота. Я останусь во дворе до тех пор, пока меня не выпустят за ворота.

Мне пришлось сдержать слово. Я примостилась у сторожевой будки и закрыла глаза. Постепенно бешеное сердцебиение улеглось, лицо и тело перестали пылать. Стражники и слуги удалились с боязливыми поклонами. Во дворе остались только присланные матерью солдаты, Беатрис и я. Фрейлина держалась от меня на почтительном расстоянии, но я могла видеть ее краем глаза.

Я не собиралась отступать. Разве можно было вернуться в покои, которые я покинула всего два часа назад в предвкушении долгожданного счастья. Под темными сводами замка еще слышалось эхо от крушения моих радужных надежд. Действительность оказалась отвратительной до тошноты. Неужели меня станут держать в клетке, словно дикого зверя! Я пыталась представить собственное будущее, видела лишь бесконечно длинный коридор, наполненный густым едким дымом. Я задыхалась от бессилия, от запертых дверей, от собственного имени. Мое тело перестало мне подчиняться. Словно его разорвали на куски лошадьми. К ночи стало невыносимо холодно. Беатрис принесла одеяла, но я велела ей уйти. Из будки с подавленным видом вышел молодой солдат и, стараясь не встречаться со мной взглядом, развел костер. Если бы не он, я вполне могла бы замерзнуть насмерть.

Тронутая поступком солдата, я разрыдалась. От слез мне стало легче, словно все мои горести уходили вместе с ними. Но потом наступил следующий день, а за ним снова пришла ночь. Невыносимая тоска разъедала мою душу. Совершенно обессилев, я привалилась к стене будки, словно мешок с тряпьем. Я думала, что скоро умру — и это к лучшему, — но пошел дождь, и мне пришлось воспользоваться приглашением стражника укрыться у него в будке. Солдата звали Себастьян, он был родом из Андалусии. На третий день послышался топот копыт: приближался большой отряд. Я сразу поняла, что это моя мать.

Позже Изабелла утверждала, что в тот день я наговорила ей чудовищных вещей, хотя на самом деле я не сказала ничего, что не могла бы сказать своей матери любая обиженная дочь. Я не оскорбляла ее, только обвиняла в равнодушии, в готовности принести меня в жертву государственным интересам, в неспособности любить никого и ничто, кроме власти.

Я назвала королеву сухой и бесчувственной, словно голая степь, сказала, что дети были для нее не более чем разменной монетой в борьбе за новые владения. Я прокляла Провидение, сделавшее ее моей матерью. Я заявила, что моя настоящая мать — кормилица Мария де Сантиэстебан. Я пожелала Изабелле долгой и мучительной смерти, чтобы она успела во всем раскаяться и сполна познать одиночество, на которое обрекла меня.

Я говорила и говорила, спеша высказать все, о чем долго молчала, и наслаждалась ее смятением. Я давно перестала быть робкой девочкой, которая спала в материнских объятиях грозовой ночью перед отплытием в Ларедо. Это она сделала меня такой.

И все же последнее слово осталось за королевой: она согласилась отпустить меня на все четыре стороны, если Фердинанд останется в Испании, где его воспитают как испанца. Таково ее единственное условие. Приняв его, я смогу уехать, как только кончится зима.

— Вы же знаете, я интроверт.

— Наша общительность не более чем стереотип. Мы и вправду любим поболтать, но в характере каждого испанца, особенно кастильца, заложена склонность к аскетизму и мистике. Небезопасная, как мне кажется. Ты, хоть и родилась в тропиках, очень похожа на испанку. В твоем возрасте стоит побольше общаться со сверстниками, — произнесла монахиня по-матерински ласково. — Ты почти не разговариваешь с подругами. А ведь Пилука и Марина к тебе очень привязались. Раньше я часто видела вас вместе.

— Мне тяжело слушать, как они обсуждают свои семьи и планы на лето, — заявила я, пуская в ход свою черную легенду.

— Но у тебя тоже есть семья, Лусия… Напиши бабушке и дедушке, пусть они заберут тебя на Рождество. Хочешь снова поехать в Малагу или лучше в Лондон? Когда у твоей кузины свадьба?

Я, признаться, совсем позабыла о Рождестве. Нужно было придумать надежный предлог, чтобы остаться в Мадриде. Я уже написала бабушке, что не поеду на свадьбу, сославшись на невыносимую учебную нагрузку.

— Нет. На свадьбу я не поеду. Это слишком далеко. Откровенно говоря, мне просто не хочется. Наверное, лучше мне остаться на Рождество в Мадриде, — попыталась я забросить удочку.

— Но, детка, ведь на Рождество в интернате никого не останется. Тебе будет одиноко.

— Возможно, я проведу праздники с Мануэлем и его тетей. Вряд ли они будут против. У них не так много друзей. — Я улыбнулась, продолжая играть свою роль.

— Эта тетя такая элегантная дама. Немного эксцентричная, пожалуй… А тебе не кажется, что ее ученый племянник в тебя немного влюблен?

— Матушка Луиса! — воскликнула я. — Мануэль меня намного старше.

— Возраст еще никогда не мешал мужчинам влюбляться в женщин. Скорее наоборот. Такое случается очень часто.

— Мануэль воспринимает меня как одну из своих студенток. Кажется, ему льстит, когда я слушаю его истории, но чтобы влюбиться… Право же, матушка, этого не может быть.

— Ох, смотри, как бы он не застал тебя врасплох.

Я спрашивала себя, не даровал ли Господь Своей верной рабе дар чтения мыслей. К страху перед разоблачением и стыду оттого, что мне приходится лгать, примешивалось удивление: как монашка могла догадаться о том, что мы с Мануэлем так тщательно скрывали.

— Значит, вы считаете, что мне не стоит проводить с ними Рождество?